Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Романы не пишутся на коленке, — заметил я. — А такой скверный почерк выдает в тебе темперамент рассказчика, а не романиста.

— А вот это ты напрасно, старик! — живо возразил Шубин. — Ручаюсь тебе: эти страницы будут потом выставлены в моем музее и дадут повод посетителям порассуждать о моей гениальности.

Он любовно сложил листочки и спрятал. А вместо них вытащил пухлый блокнот, тоже весь исписанный.

— Я хожу по деревням и всех расспрашиваю, старик. И что ни услышу — записываю.

— Зачем?

— Не знаю. Меня все это ужасно волнует, ужасно занимает. Рассказывают и смешное, и трогательное, и страшное. И самое заветное. Это жизнь, старик. Вот послушай, что мне рассказал Иван Коровкин — я гостил у него в селе Посошок.

Володя полистал свой блокнот, нашел нужную страницу, уселся поудобнее, заранее улыбаясь предстоящему удовольствию.

— Значит, так… «Как война-то началась, было мне семнадцать. Ну, в армию не взяли, а вот траншеи копать… Завезли куда-то под Тулу, на поезде ехали, потом пешком шли долго… Ну, неделю отработал, на второй бомбежки начались. Как вдарило совсем рядом — веришь? — словно в портки бомба попала… и в беспамятстве я. Оклемался — лежу в каком-то сарае, опять бомбежка, то и се… Лежу пластом, ничем не владею. Однако вывезли меня. В больницах-то чего разлеживаться — время военное! — поехал домой контуженой, аж рот покривило на сторону. Косноязычу, печенку отшибло — тошнит, голова кружится, еще кой-чего отшибло. Ну, приехал домой — хожу дурачок дурачком… И так всю зиму. А там весна. Маленько уж оклемался, кашу во рту не держу, разговариваю вроде, — можно понять. В армию не берут: ногу приволакиваю. И нанялся я в пастухи. Ну, нанялся и пасу с соседкиным мальчишкой. А у нас молоковозкой Дашка Пряхина была. Ох и баба, я тебе скажу! Мужа-то убили, молодая еще, поиграла бы, а не с кем. Фляги эти с молоком ворочает хоть бы что. А тут я. Ну, бывало, приедет на полдни, мальчишку ушлет и задирает меня. И я поиграть-то что ж… молодой парень… А только что сядем, бывало, рядом, она со мной и так и сяк, а я — ну никак! Контуженой. Дак до слез обидно, Васильич! Ну, она не дразнилась, хоть и смеялась. Начнет, бывало, жалеть: да кудрявый ты мой! да как же это… И вот, веришь ли, до того укатаемся на луговине, а — ну никак! Уж я останусь один, зло возьмет — оторвал бы напрочь! что ж ты, мол, со мной делаешь! ведь этак я пропащий совсем! как мне и на свете-то жить!.. Но Дашка эта — век буду помнить добро — уж она столько со мной маялась-мучилась, да ласковая такая… Опосля замуж выходила в дальнюю деревню, дак плакала обо мне… А я тогда словно бы оттаивать стал. Однова, гляжу, вроде как и встрепенулся… ага. Зашевелился! Я ему: да родимой ты мой! кормилец… да что я без тебя! и не человек вовсе… Вот так, парень. Смеху тут никакого нет, говорю как человеку. Я это, значит, поскорее к ней: так, мол, и так, пошли в сенной сарай. Ну и сам понимаешь… А потом женился — ребятишки пошли как с конвейера. Незнамо как остановить! Штука за штукой, все головастеньки, все в меня, как грибочки… Стало столько, что иной раз спрашиваю у бабы: слышь-ко, мол, скоко у нас их, семеро или восьмеро? Пересчитаем давай…»

Володя читал все это с интонациями Коровкина, очень похоже.

— Не напечатают, — сказал я, отсмеявшись.

— Старик, но это так по-человечески, так трогательно! И за этим правда жизни! Такое никогда не выдумаешь, хоть тресни. «Родимой ты мой, кормилец…» Старик, тут нет ничего плохого.

— Да меня-то ты убедишь, но как убедишь редактора журнала или издательства?

— Но ты пропустил бы, старик?

— Я пропустил бы, но меня сразу сняли бы с должности. И следующий уж не пропустит.

— Жалко… — сокрушался Володя. — У меня уже столько блокнотов накопилось! Столько всяческих житейских историй! И множество очень ценной информации. Я впервые понял, представь, что такое натуральное крестьянское хозяйство. Они в деревне умели выделывать кожу, шить обувь, прясть и ткать… Деревенский житель мог совершенно обходиться без города! Я теперь понимаю, почему так долго длилась история крестьянства. Ты порасспрашивай о крестьянских ремеслах — тебе пригодится для робинзонады. — Кстати, чем сейчас занимаются твои робинзоны?

— Плетут из корней еловых корзинки, лотки.

— Это как — из корней?

— А выдирают тонкие корешки из земли — они же длинные, гибкие и очень прочные, из них очень удобно плести. Даже ложе свое супружеское сплели.

— Имей в виду: у них должны появиться дети, а они очень осложняют жизнь.

— Маленький робинзончик появится зимой. Пока что его будущие родители заготавливают из сухостоя дрова, чернику сушат, клюкву засыпают в кадки, грибы собирают и тоже сушат, орехов очень много в лесу…

— Грибы погниют зимой! Равно как и вяленая рыба. Или мыши их съедят.

— Наши пращуры были не глупее нас с тобой. У них все предусмотрено: запасы свои они подвешивают в корзинах — сухо и мышам не добраться.

— Все равно их ждет очень тяжелая зима. Соль у них есть?

— Соли мало.

— Вот это плохо. Они могли бы засолить рыбы или мясо лося. У них там поблизости нет соляного места? Поищи для них, старик.

— Уже искал… Нету.

— Жалко тебе, что ли?

— Незачем играть в поддавки! Действительность сурова.

— Домашние животные им нужны: лошадка, корова, овцы. Как у тебя насчет этого?

— Не все сразу… Может, им приручить лося? Говорят, у лосих молоко очень питательное.

— Старик, извини, я подскажу: однажды мимо них по реке прошли купеческие корабли, целый караван. А? Пусть твои двое выторгуют у них и соль, и лошадку. Неплохая идея, по-моему. Еще раз извини, я знаю, ты очень ревнив к своему творению.

— Про купцов я уже думал. Они появятся летом.

— Или так: живут они, беды не знают, вдруг по реке, по берегу, рать идет. Доспехи звенят, кони ржут… Рати обычно по рекам ходили, на них ориентировались.

— Пожалуй, это лишнее. У меня там место тихое, войн не предусмотрено.

— А что же будет поддерживать напряжение в сюжете?

— Мои робинзоны борются за выживание. Борьба с обстоятельствами составляет суть и содержание жизни обычных людей. Она достаточно драматична, уверяю тебя.

— Погоди-ка, — Володя привстал, вглядываясь в даль. — Это ведь директорский «газик»! Ну, точно: Завихряев.

Вскочил, замахал рукой и пошел наперерез.

— Николай Нилыч! Стой! Именем закона!

Машина, тянувшая за собой шлейф пыли, притормозила — и белое облако накрыло ее. Слышно было, как хлопнула дверца, и из облака вышел человек в рубахе с закатанными рукавами, с расстегнутым воротником, но при галстуке. Вообще-то его фамилия была Вихорев. Не исключено, что вихры у него когда-то имелись, но теперь лысина поблескивала на солнце.

Он чуть склонил голову, глядя навстречу Володе, и сделал нетерпеливый жест рукой: поживей, мол! Но тот не прибавил шагу — да, наверно, и не мог прибавить: с его-то комплекцией!