Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Чего я ждал? Сам не знаю. То есть как это «чего»?! Хотелось прочитать что-нибудь свое, услышать суждения, и, конечно, похвальные. Но мое повествование о далеких пращурах читать на этом собрании не имело смысла — оно было так же длинно, как стихотворный роман Серафимы Сергеевны, а помимо того, тематика его никак не могла удовлетворить районную газету, а значит, и не могло быть напечатано. Поэтому я писал маленькие рассказы…

Дорога до редакции неблизкая; хорошо, если погожий день, а то ведь под дождем да по грязи… однако же приходил воодушевленный, жадный до всего, что там ни слышал. А что можно было услышать? Повествование о сугубо положительных людях Серафимы Сергеевны, восторженные гимны птичкам и цветочкам Славы Белюстина и Бори Озерова, грохот чугунных буферов в стихотворных составах Ковальчука, восхитительно-глупые намеки на любовные обстоятельства Сони Черновой…

Валентин Старков, державшийся с великолепным пренебрежением к нам, больше на наших собраниях не появлялся: он «выходил» на самого редактора — и тот распоряжался о публикации его стихов независимо от очередной литературной страницы. Старков имел на то основание: он писал о нашей речке Панковке или о Волге хоть и совсем как прочие, но с тем непременным дополнением, что смотрятся в них опоры электропередачи и башенные краны; церквушка Ивана Коровкина под пером его озарялась вспышками электросварки; а весенние ручейки Славы Белюстина и Сони Черновой велением Старкова текли под колеса самосвалов и гусеницы бульдозеров. Он не сюсюкал по причине семейных событий, вроде рождения первенца, а призывал к созидательному труду, и у него получались боевые строки; их тоже следовало читать рубя кулаком воздух, но по сравнению со стихами Ковальчука они были гораздо мастеровитей.

Иван Коровкин появлялся не на каждом собрании, а лишь когда совпадало с его дежурством в пожарке, но неизменно — вежливый человек! — объяснял нам, почему отсутствовал в прошлый раз: корова отелилась; печь дымит — перекладывал; сапоги вдруг прохудились — пришлось ремонтировать. А однажды его просто-напросто жена на пустила, в чем он простодушно и признался; поссорились, мол, она и спрятала его сапоги — не босиком же идти в город деревенскому поэту! Объяснения свои Иван давал всегда с самым серьезным видом, с употреблением слов «ежлиф» и «ефто» и выражений вроде «дала мне резолюцию отказа» и «что, мол, косопузая деревня лезет в город» — и при этом никак не мог понять, отчего все смеются! Шубин прямо-таки влюбленно глядел на Ивана и готов был записывать все, что бы тот ни сказал.

— Раньше-то я был пастухом, — доверительно делился тот с нами, — но, вишь, левая нога с дефехтом, стала сильно болеть. За коровами не побегаешь на хромой-то ноге! А в деревне на что я еще годен? Ну и пришлось пойти в городскую пожарку. Езжу вот, тут недалеко.

— А пожарным разве бегать не надо? — спрашивали у него.

— Дак пожары-то не каждый день случаются…

— …а случится ежлиф, так неизвестно, надо ли гасить, — добавил Володя. — Верно, Иван?

— На телефоне сижу, — объяснил Коровкин. — Загорится что — пусть молодежь бегает, а я с трубкой возле уха.

Стихи у него были красивые: снегири сели на куст — будто яблоки вызрели; первый снег ложится на землю — словно осыпается с яблонь цвет; грачи кричат и ссорятся у своих гнезд на тополях — похоже на мужиков, собравшихся в правлении колхоза.

Иван твердо усвоил: в поэзии всегда что-то с чем-то сравнивается, в этом ее смысл и содержание. Вон буря у Пушкина — «то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя»; у Лермонтова: «тучки небесные, вечные странники…»; у Есенина: «клененочек маленький матке зеленое вымя сосет». Поэтому начинающий поэт Коровкин неутомимо искал сравнения, находил подчас неплохие, на них и держались его стихи.

Вслед за Старковым, на следующем собрании у нас появился Витя Воронов. В полном соответствии со своей фамилией у него были черные волосы, цыганские глаза, смуглое лицо… А приехал то ли из Казани, то ли из Перми: его жену назначили директором здешнего молокозавода. «Я муж моей жены», — говорил он, если его спрашивали о роде занятий.

Посмотреть на него — похоже, маленько выпивши человек… или господь бог определил ему такую подозрительную внешность? Размягченная полуулыбка, маслянистый блеск глаз, развинченная походка, манера говорить врастяжку. Скорее всего, справедливы подозрения и насчет господа бога, и насчет зеленого змия тоже. Он постоянно улыбался, при обсуждении стихов выражался больше жестами: «А-а», — скажет и столь красноречиво махнет рукой, что сразу станет ясно: только что прочитанные строки, по его мнению, безнадежно плохи. Почему — этого Воронов не объяснял, ибо считал совершенно лишним.

— Не нужно никаких доказательств! — прерывал он Белоусова, пускавшегося было в рассуждения. — Надо просто чувствовать. А кто не чувствует — тот не поэт. Вот я говорю: это плохо. И все. Доказывают пусть счетоводы и бухгалтера.

Уже в день первого знакомства он, помнится, предложил нам с Володей:

— А что, ребята, давайте сложимся по рублику, а? На португальский портвейн из ярославских яблок, а?

Мы переглянулись и сказали, что пить вредно да и родители не велели.

— Вы что! — недоумевал Воронов. — Мы же поэты, а поэты всегда пьют.

— Неужели всегда?! — спросил я.

— И неужели все? — высказал сомнение Володя.

— Если только это настоящие поэты, — отрубил Воронов решительно.

И перечислил несколько имен, утверждая, что им удалось написать бессмертные стихи лишь благодаря беспробудному пьянству.

— Так вы совсем не пьете? — он оглядывал нас полупрезрительно. — Тогда вы не поэты, а просто телезрители.

Как выяснилось, слово это — «телезрители» — было у него самым ругательным. Можно бы нам с Володей оскорбиться и осадить нахала, но в этот же день Воронов читал свои стихи, и вот за них простились ему и самоуверенность суждений, и распущенный вид, и своеобразное алкогольное литературоведение.

— «Прямо, прямо ко мне по лесам от луны полосатым…»

Едва он прочел эту первую строку — я вскинул на него взгляд: как музыкально, как неожиданно сказано — «по лесам от луны полосатым»!

— «…Как измена в любви, этот крик, этот голос дойдет В то мгновенье, когда длиннорукий скрипач Сарасате Мне по горлу смычком, как цыганским ножом проведет!..»

Как просто он поставил в ряд эти обыкновенные слова — «длиннорукий скрипач Сарасате»! И что за страстное, что за яростное сравнение: по горлу смычком, как цыганским ножом!

— «Это воет в лесу о подстреленном волке волчица, Это падает замертво конь на горячем скаку, Или… сердце мое на весенние травы ложится? И понять я хочу, и понять я никак не могу!»