Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Ах, проклятый цыган! Да он просто артист: последние слова произнес шепотом, словно себе.

Стихи свои он читал не заглядывая ни в какую тетрадь или блокнот — одно за другим:

— «На рельсах закат золотится, За лесом стучат поезда, Как сбитая выстрелом птица, Отвесно упала звезда…»

— «Не торопится конь к водопою. На сырую траву не присесть: Стало зябко, целуются стоя Все влюбленные осенью здесь. Эти клены вчера были гуще. А сегодня оторванный лист, Как разлапистая лягушка, Прямо с дерева падает вниз…»

Мне показалось, что стихи свои он адресовал не всем нам, а пухлощекой и румяной Соне, и та отвечала ему благосклонно. Еще бы! Ведь они были несравненно лучше всех прочих, написанных до тех пор членами нашего «союза писателей».

Честно говоря, я испытывал некоторую гордость от сознания, что у нас читаются и обсуждаются такие стихи. Вот только Володя Шубин вел себя как-то странно: он пристально посматривал на новенького и не выражал ни похвалы, ни осуждения.

— Ну чего ты! — я толкнул его локтем.

Он только пожал плечами.

Воронова хвалили единодушно, он же небрежно отмахивался:

— Да ладно вам! Над ними надо еще работать и работать.

— Ну, это уж авторское кокетство, — сказал Белоусов. — Провоцируете нас на дальнейшие похвалы? Хорошие стихи, чего там!

— Прекрасные! — громче всех восхищался Слава Белюстин и влюбленно смотрел на нового автора. — Они сами собой поются! И запоминаются сразу же: «Холодно в доме моем, Каркает ворон снаружи. Пережидать эту стужу Лучше, конечно, вдвоем…» Просто и ясно, а завораживает!

А тот заупрямился: если судить по большому счету, у него нет ни одного законченного стихотворения! То есть такого, чтоб ни прибавить, ни убавить. Есть, мол, несколько хороших строк то тут, то там. А чтоб все целиком — такого нет.

— Кое-что или необязательное, или даже лишнее, — объяснил он. — Вот, кстати, я не знаю, был ли скрипачом Сарасате, автор «Цыганских напевов». А если не знаю, зачем написал? Ради рифмы, выходит! А это уже несерьезно, детские игры…

Просто поразительно: при нахальной внешности — вдруг такая скромность!

— Ну и что? Пусть не был — это ничего не меняет! — горячо доказывал Белюстин. — Ты имеешь право на поэтическую вольность. Тому у классиков могу привести множество примеров.

— Есть вещи, в которых надо соблюдать точность, — хмурился Витя, откидывая со лба челку. — У меня есть другой вариант этих строк: «Прямо, прямо ко мне по небесной прожекторной сини, Растекаясь по жилам, этот крик, этот голос дойдет В то мгновенье, когда длиннорукий скрипач Паганини…» Чем он хуже?

Одни обрадовались этому, как находке, другие стали уговаривать автора не править стихи. Шум поднялся, спор! Белюстину больше нравился Паганини, Соне — Сарасате, а мне — и тот, и другой равно. Я заявил, что стихотворение имеет право существовать в двух вариантах, и Соня, кажется, была согласна со мной. В итоге же решили дать в газете целую подборку стихотворений Виктора Воронова с его портретом и краткой биографией.

— Я против, — сказал вдруг Шубин.

К нему все обратились.

— Почему? — спросил Белоусов.

— Не знаю, — сказал Володя. — Против, и все.

Мы были озадачены.

— Но есть какая-то причина? — спросил Воронов вызывающе. — Ты скажи.

— Причины нет…

Воронов пожал плечами и коротко хохотнул.

— Оне не желают! — коверкая слова, сказал он. — Изволят быть недовольными, и все тут.

— Ну, слава богу, мнение Владимира Васильевича не решающее, — сдержанно произнес Белоусов. — Справедливости ради проголосуем. Кто за то, чтоб стихи Виктора Воронова были опубликованы на следующей литературной странице?

Все были «за»… кроме Шубина. «Он завидует! — возмутился я. — Конечно, завидует… Но как же так можно! Это унизительно!»

— Насколько я понимаю, — сказал Шубин, вставая, — в этом парламенте мне вынесен вотум недоверия.

И вышел вон. Я видел, что он не столько рассержен, сколько сконфужен.

Иногда к Пыжову приходила… как бы ее назвать?… скажем, знакомая. Она работала на ближней стройке маляром — рослая такая женщина, с сильным станом, с широкими бедрами. Лицо обветренное, румяное… заляпанная известкой спецодежда странным образом была ей к лицу и к фигуре. Я уверен, что в нарядном платье она не выглядела бы столь привлекательно.

— Можно мне? — говорила она, переступая порог, говорила голосом человека, который волнуется, но хочет скрыть свое волнение. — Или сюда нельзя простым людям?

Пыжов застывал лицом, когда она появлялось. То есть он терялся: его смущало не появление гостьи, а мое присутствие при этом.

— Ну что? — спрашивала она, присев осторожно на стул. — Как ты?

И напряженно улыбалась при этом. Он же улыбался еще напряженней; оба нервничали, будто ступили на зыбкий мосточек: вот-вот провалятся.

Хоть и не любил я Пыжова, но и видеть, как он мучается, было выше моих сил, потому и уходил из отдела. Возвращался некоторое время спустя — они еще вели свой натужный разговор.

— Ну а что не приходил-то?

— Да я-то пришел, — осклабливался Пыжов. — А только…

— Что только-то? Что только-то?..

— Ты знаешь.

— Опять гардероб покупал?

— Зачем мне два гардероба!

— Ну, буфет. Все гнездышко вьешь… пух-перо носишь?..

— Ха! — говорил на это Пыжов и оглядывался на меня.

Я с озабоченным видом опять выходил. Но чего ж гулять-то по коридорам без толку? Дела ждали… Возвращался — малярша вставала, чтоб удалится, а удалялась этак пятясь и все произнося свои вымученные фразы.

— Подруга моей жены, — бросал Пыжов в пространство, когда за нею закрывалась дверь. — Бывает у нас дома… дружат с женой. Даже родственница, можно сказать, дальняя.

Мне не было никакого дела до его шашней с «подругой», я никак не откликался на такие объяснения.

Иногда в отдел приходила и жена Пыжова — невысокого росточка женщина с красивым деревенским лицом. Она была со мной приветлива, из чего я делал вывод, что если что-то и говорится в их семье обо мне плохого, то это не влияет на жену моего заведующего. Поэтому я был дружелюбен с нею.

Он спрашивал, не поднимая головы:

— Чего тебе?

Голос был строгий, даже суровый, но не оттого, что муж недоволен появлением жены, нет — просто Пыжов считал, что иной тон неуместен в служебной обстановке. Она же понимала это и не обижалась на его суровость.

— Я посижу у вас чуть-чуть, — говорила она и садилась на тот самый стул, где сиживала и ее подруга.

— Может, ты за ключом от квартиры?

— Нет, ключ со мной, я так, — она хорошела от робкой улыбки.

Пыжов хмурился. Может быть, он опасался, что я из подлых побуждений что-нибудь скажу о малярше? Он тотчас начинал звонить куда-нибудь и громким голосом распекал сначала телефонистку коммутатора, потом попадавшую ему под горячую руку библиотекаршу или завклубшу. Жена поглядывала на него не без боязни и улыбалась мне, словно говоря: «Видите, какой он у меня строгий? Что же делать, должность такая! Без строгости нельзя».