Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Озадачил он нас тогда.

Сочинение о Горушке Склянникове, надо признать, глубоко поразило меня. То есть не столько само оно, сколько тот факт, что вот живой человек, мой друг, с которым я встречаюсь ежедневно, пишет роман. И как знать, возможно его рукопись станет книгой. Книгой! Написанной почти у меня на глазах — это невероятно, однако же возможно.

Мое самолюбие пробудилось с новой силой. И я не долго думая тоже решил написать нечто значительное. Во всяком случае, большое произведение, достойное хотя бы величиной своей внушить уважение.

А о чем же?

«Начиная драку, не думай о ее конце, — пошучивал Володя Шубин. — Главное — начать!»

Лихорадочные поиски сюжета принесли свои плоды.

В своем увлечении античной литературой, историей античного мира я помнил: в то же самое время жили люди и здесь, на земле, где сам ныне живу. А что тут было, скажем, в первом веке нашей эры? Кто тут жил и как? Похоже на нас или непохоже?

Любопытство заставляло меня вглядываться в туман давно ушедшего времени. Я сел писать что-то вроде робинзонады — историю двух молодых людей, ставших мужем и женой и ушедших из родного племени в необжитые, дикие места… вот, к примеру, сюда, на речку Панковку.

«В последний раз они угадали человеческое жилье впереди неделю назад, то есть увидели столб дыма — там выжигали лес, вздирали новую деревню; а уж потом услышали голоса. Язык этих людей был им знаком — они странно растягивали окончания слов и коверкали строй речи.

Этим двоим было чего бояться, то есть не прямой опасности, но они не хотели оставлять позади себя молву, по которой их могли бы найти те, от кого они уходили; потому обошли стороной уже обжитое место; и теперь вот уже много дней ни троп, ни следов, оставленных человеком, им не попадалось… Чем дальше, тем больше это радовало обоих: все говорило о том, что они вступили в край, о котором слышали от старших; тут люди не живут по той лишь причине, что не успели овладеть этой землей, этими лесами, реками, родниками. Тут даже звери и птицы не привычны к человеческому присутствию. Правда, говорили, что зима здесь суровая и длинная, ну да что толковать, если наступило теплое лето!

Двое путников, он и она, шли, стараясь держать направление таким образом, чтоб солнце по утрам вставало у них со стороны сильной руки и чуть впереди, а к полудню уходило бы им за спины, и тогда тень каждого из них указывала дорогу. Он говорил, что можно и не держаться полуденной тени, можно забирать и вправо, только никак не влево, ибо этак угодишь в край озер или даже к морю, а там многолюдно, значит, там свои законы и обычаи, которым надо покоряться, свои боги, которым надо поклоняться и приносить жертвы, свои вожди, которые потребуют послушания, могут даже их разлучить. Он не хотел, чтобы кто-то стеснял его волю, и она была с ним в том совершенно согласна. В сторону от моря, в дикий край, в нехоженые земли!

Он много знал, много видел, ходил в походы, потому она относилась к нему почтительно. Одно только поднимало ее, выравнивая с ним, — его любовь.

Он был кряжистый мужчина, по-медвежьи увалистый, с большой головой, взгляд широко расставленных глаз мог бы показаться неприветливым, волчьим, но уж больно они были сини, оттого и доверчивы. Румянец выдавал юность ее возлюбленного, а между тем жизненные испытания уже оставили на нем свои неизгладимые следы: нос расшиблен палицей, сплюснут, обезображен, левое ухо разорвано, так что мочка его висит полновесной ягодой, на левой руке нет самого малого пальца… Но это все прошлые раны. Свежая и самая страшная была на плече: от рубящего удара, — она трудно заживала, гноилась. Впрочем, он не обращал на нее внимания, просто прикладывал время от времени жеваный лист целебной травы.

Она, его спутница, жена, возлюбленная, была моложе его лет на восемь. Не высока ростом, на крепких ногах, круглолица и в чем-то удивительно похожа на него, как сестра. Но не сестра, нет.

Она была стремительна в движениях, и он всегда с некоторым удивлением отмечал ту быстроту, с которой она отзывалась на все: вдруг хрустнет ветка в лесу или скользнет вниз еловая шишка, шелестя по хвое, обламывая тонкие сучочки, и глухо стукнет по земле. И женщина, его подруга, мгновенно повернет голову, насторожится или заинтересуется почти одновременно с непривычным, неожиданным звуком, обернется готовая к движению, к действию всем своим крупным и ловким телом, смотрит в ту сторону, откуда послышался этот звук, зоркими глазами рыси.

Он часто замечал: что бы ни происходило неожиданное, даже такое, что угрожало ее жизни — ринется ли вепрь на нее, послышится ли рядом медвежий рык, — она никогда в испуге не отпрядывала назад или в сторону, всегда первое движение ее было навстречу опасности, движение короткое, злое, движение хищника. Но при всем этом она была мягка в повадках, застенчива и своеобразно робка — это и было то, за что он ее любил.

Он всегда любовался, как она входила в воду, если они вдвоем купались. Даже где-нибудь в незнакомом месте она не станет пробовать воду босою ногою, а ринется вдруг разом, разрывая кусты, распахивая воду, и поплывет, сильно взмахивая руками, оглядываясь на него смеющимся щекастым лицом, отбрасывая движением головы космы волос, падающие ей на лицо…»

Речка Панковка расцвела: берега покрылись травкой нежной, будто цыплячий пух; вербочки да брединки, склонявшиеся к воде, тоже опушились, а вода уже отстоялась после половодья, и на песчаных отмелях можно было рассмотреть, как выскакивают молодые рыбешки погреться на солнышке. Я на ночь воровато забрасывал под куст кое-как сделанный перемет длиной метра три и утром неизменно вытаскивал ровно столько окуньков, сколько крючков, — десяток; если их в луковый суп с крупкой — и навар, и аромат.

Весь наш городок в эту пору расцветал. Какие ветлы да тополя тут и там! Какие роскошные заросли крапивы да лопухов на свалках да пустырях!.. Даже изгороди, казалось, цвели! А сколько птичьего свиста, щебета в огородах! Сколько пчел, и шмелей, и комаров там пело! И собаки брехали вполне благодушно… Вот только грязь была непролазная на улицах; всякий дождик множил не успевавшие подсыхать лужи, которые временами объединялись в озера.

В один из ясных майских дней к дому, в котором мы жили, подъехал на телеге мрачного вида старик. Лошадка у него запряжена была смирная, понурая, и сзади телеги привязана такая же смирная и печальная корова. Остановившись, старик стал распрягать лошадь. Вышла тетя Маруся, они о чем-то переговорили, он имел при этом все тот же мрачный вид, и стали снимать с телеги какие-то узлы. Корову, укоризненно на нас с Таней посматривавшую, провели к сараю, туда же последовала и лошадка.