Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Вот тут наступила очередь моего рассказа…

Несколько дней спустя к Володе Шубину приехали жена с дочкой. Он жил уже на той квартире, что сам подыскал. Кстати, очень хвалил ее, потому что это была не квартира даже, а отдельное строение: шофер по фамилии Марасанов, хозяин очень старенькой избушки, выстроил бок о бок с нею новый дом, а избушку хотел уже разобрать на дрова, да тут квартирант навернулся.

Однажды вечером мы с Таней отправились проведать Шубиных, оставив Женечку под присмотром тети Маруси.

Дом шофера Марасанова сиял всеми окнами победно и уверенно, а рядом с ним притулившаяся халупка едва желтела подслеповатыми окошками, и были они занавешены, хорошо помню, номерами газеты «Восход».

Первое, что мы отметили у Шубиных, когда вошли: электрическая лампочка без абажура светила очень тускло. И не то чтобы холодно показалось нам — все-таки не зима уже, а весна, — но весьма прохладно и сыровато. Любезный хозяин предложил мне венский стул на трех ножках, вместо четвертой прибита была рейка от ящика; имелся еще один стул, разборный — у него, если сесть, обязательно отвалится что-то: или ножка, или поперечинка, поэтому Таню усадили на табуретку, которая тоже, в общем-то, не внушала доверия. Мебелью служили еще две картонные коробки, чем-то заполненные; на них положили доски — это было столом; ну и кровать точно такая же, как у нас, в прошлом никелированная, теперь просто облезлая, которую Марасанов небось хотел выбросить в кучу металлолома возле школы. Не помню, имелась ли кроватка для ребенка.

— Старик, — сказал я Володе, — почему ты так бедно живешь? Ты не умеешь зарабатывать деньги? Признайся, тебе станет легче. Не приходилось ли тебе заниматься журналистикой?

— Деньги валяются у нас под ногами, — отвечал не смущаясь мой друг, — стоит только нагнуться и поднять. Но мой поклон дороже денег.

Он присел на корточки перед маленькой печкой, совал в нее листы бумаги… Жена его Рита сидела на кровати, держа на руках дочку — худенькое существо с чрезвычайно ясными, смышлеными глазками.

— Старик, у тебя плохо с дровами? Это в краю-то лесов дремучих! — продолжал я поддразнивать его.

— Почему жениха не взяли с собой? — спросил Володя. — Пора устроить ему свидание с невестой.

Я сказал, что рано еще: пусть жених сначала вес наберет, хотя бы килограммов пять, а то он в нынешней неспортивной форме не представляет никакого интереса для невесты.

Хоть и пошучивали мы, но Володя был озабочен, неспокоен.

— Я вот сижу и его ругаю, — улыбаясь, однако унылым голосом говорила Рита. — Куда он меня заманил? Из теплых-то краев да в такие холода! Мы не привыкли…

— Теперь уже весна, — живо возразила Таня. — Скоро грачи прилетят.

— А мы ужасно мерзнем.

Да, Рита была южная женщина: черноглазая, черноволосая, со смуглыми худыми руками.

— У меня кашель, ребенок насморк схватил. В доме холодно, а он сидит и такое плетет! Если, мол, здесь не понравится, то поедем в Салехард. Где он, этот Салехард? И почему именно туда? А там, говорит, олени, льды, вечная мерзлота и северное сияние даже летом… Вот послушайте его, послушайте.

Мы с Таней улыбались: нам обоим казался странным ее выговор — распев на некоторых гласных, чуть-чуть искаженное произношение слов.

— Зачем, скажи, бог создал женщин? — повернулся ко мне Володя. — Как хорошо мы жили бы без них! Охотились бы на мамонтов, открывали новые земли, воевали бы… Зачем нам женщины?!

— Посмотрите на него, люди добрые! — возмутилась Рита. — Вспомни, что ты мне говорил, и все стихами: я, мол, без тебя жить не могу, ты, мол, первая красавица в Сумгаите, а может быть, и во всем Азербайджане… и про нефтяные радуги, газовые фонтаны… Я и уши развесила, спрашивала только, почему я первая не во всем Закавказье? А он: я в Тбилиси и Ереване не был, врать не стану… Златые горы обещал!

— Златые горы я и сейчас обещаю, — быстро отвечал Володя. — Поедем с тобой на Каменный Пояс или в Хибины, а? Там такие самоцветы!

Он пытался с помощью бумаги разжечь сырые осиновые поленья, а они только шипели и роняли в золу желтую пену. Разве я не учил его растапливать печку?

— Привезла ему рукописи, а он их жгет, — пожаловалась Рита. — Зачем старалась? Такая тяжесть? Я руки оборвала.

— А туда им и дорога! — сказал Володя бодро. — Я, старик, перешел на прозу. Стихи предаю очищающему огню.

— Чем они тебя прогневали?

— Как тут объяснить… Если кратко: жизнь диктует прозу. Я торжественно отрекаюсь от стихов и с сегодняшнего дня не напишу больше ни строчки. Буду только прозаиком — романистом, рассказчиком, эссеистом. А сожжение рукописи, между прочим, это не развлечение, а важный творческий момент.

Рита между тем жаловалась Тане:

— Он ничего не умеет, даже печку растопить. Такой беспомощный! Меня можно считать женщиной с двумя ребенками, маленьким и большим.

Они с дочерью были удивительно похожи: обе худенькие, голосок у обеих унылый, глаза большие и печальные, вот только у дочки волосы рыжие, а у мамы черные…

Таня села рядом с ними, взяла Асю на руки.

— Ага, значит, это моя невестка. Давай знакомиться.

— Посмотри на меня внимательно, старик! — постепенно воодушевлялся мой «сват». — Посмотри мне в глаза. Разве не видно, что я талантливый романист?

— Да не слушайте вы его! — запаниковала Рита, всплескивая смуглыми руками. — Он просто бессовестный хвастун!

— Но у него в глазах действительно что-то такое… — возразил я. — По-моему, роман не за горами.

— То-то… — сказал Володя. — Отныне зачисляю тебя в близкие друзья. Обрати внимание на мою библиотеку! Жена привезла: там сверху лежит Библия, да не простая, а с иллюстрациями Доре — это большая редкость.

Книг у него было всего пять: четыре тома словаря Даля и Библия.

Он объяснил мне, что его творческий руководитель в институте на первом же занятии по литературному мастерству велел своим студентам непременно обзавестись двумя вещами: найти в букинистических магазинах словарь Даля и где угодно, а достать Библию. Читать же их следует ежедневно: одно — для пополнения словарного запаса, другое — чтоб учиться искусству взволнованного слова.

— Я тебе еще раз скажу, старик: писательское мастерство заключается в том, чтобы ставить обыкновенные слова в необыкновенные положения, то есть так, как они до этого никогда не стояли. Важно только найти нужные слова и место для них — и будешь бессмертен.

— Лучше этим заниматься в теплом жилье, — заметила Рита, кутаясь в вязаную накидку.

Я спросил будущего романиста и эссеиста:

— Почему ты не возьмешь дров у своего хозяина? У него поленница ого-го какая!

— Просить — занятие тяжкое, неподъемное, — признался он, вздохнув. — Легче украсть, старик, а воровать я и вовсе не умею.