Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Фамилия его была Пыжов, и она странным образом соответствовала ему (бывают же такие фамилии — словно зеркальное отражение характера человека!). Каждый день он напыживался сухой злостью и время от времени взрывался так, что в комнате у нас пахло пороховой гарью.

Психологическое напряжение нарастало от одного такого взрыва к другому, оно было растворено в воздухе и существовало даже само по себе, независимо от нас; дело шло к развязке: меня могли уволить с самой плохой мотивировкой, что было чревато. В то же время — как я мог это предотвратить?

Вот издавал Пыжов приказ ехать мне, скажем, в село Ново-Юрьево, чтобы проверить работу клуба и библиотеки. Пешком туда не дойдешь — это на другом берегу Волги — надо садиться на катер, а билет стоил около пятидесяти копеек в одну сторону; немного, но ведь и полтинник — деньги! Оклад же у меня — всего семьдесят два рубля, из него еще вычтут подоходный и бездетный налоги, да надо заплатить профсоюзные и комсомольские взносы, да кому-нибудь долг вернуть в размере трешницы или пятерки… Таня зарабатывала не больше моего, а мы сына ждали — приданое ему готовили… в общем, чего там, каждая копейка на счету. На работу в автобусе я не ездил, в буфет обедать не ходил, даже курить бросил — все по причине крайнего безденежья. Так что мне на командировку нужен был аванс в размере хотя бы одного рубля. А мне его не давали, поскольку командировочные средства работниками райисполкома почему-то уже были неосмотрительно израсходованы; обещали оплатить проезд на катере в будущем году, но ведь до него еще дожить надо! Чем я залатаю рублевую дырку в семейном бюджете?

Я пытался это Пыжову растолковать — он только мрачно осклабливался. Поистине сытый голодного не разумеет! Мы были примерно одного возраста, разве что он на год-два постарше, но у него зарплата вдвое больше моей, детей предусмотрительно не завел, а квартиру получил со всеми удобствами, и по всему по этому никак не мог или не хотел понять, что я требую аванс в размере трешницы не из каприза, а единственно из нужды. Скорее всего не хотел понять, потому что я отчетливо видел, как он искренне наслаждался моим беспомощным положением. Его забавляло это!

Так вот, я, помню, отказался плыть в Ново-Юрьево и отправился пешком в село со смешным названием Посошок. Ничего смешного в этом слове нет, тем более в деятельности тамошних учреждений культуры, но как приложишь к селу его название — что-то забавное получается. Кстати, село делилось надвое: Малый Посошок с библиотекой и Большой Посошок с клубом, в котором мы никак не могли подыскать заведующего… Пыжов, взорвавшись в очередной раз, записал мне выговор в приказе за ослушание. Это было в начале ноября, а в январе мы писали годовой отчет — сколько книг прочитано в библиотеках, сколько танцевальных вечеров состоялось в клубах; то есть я писал, а Пыжов мне кое-что подсказывал. Поскольку никаких значительных мероприятий у нас в учреждениях культуры не происходило, а без них годовой отчет выглядел бледно, Пыжов велел мне сочинить несколько «литературных вечеров» и «читательских конференций». Я отказался.

Последовал взрыв, хлопанье дверью, угроза «доложить руководству» о том, что я отказываюсь исполнять свои прямые обязанности.

Меня вызвали к Мишакову, секретарю райсовета, а именно он курировал наш отдел. Мишаков был для меня начальником большим; в кабинет секретаря райсовета я заходил замерев душою и с бурно бьющимся сердцем.

Но и в этом кабинете я отказался исполнить то, что от меня требовали.

— Но ведь это же твоя работа! — сказал тот насмешливо. — Ты не ради меня, а ради себя должен это написать, понимаешь? Чтоб о тебе в области не подумали, что ты бездельник.

Очень нахрапистый мужик был этот Мишаков. И доводы у него нахрапистые, обескураживающие.

Я сказал, что сочинительство — не по моей части. Нет способностей.

— Хорошо. Ты свободен! — произнес Мишаков и рукой сделал взмах: пошел, мол, вон.

Пришлось Пыжову испытать свой литературный талант и, представьте себе, он у него прорезался: мой заведующий описал комсомольско-молодежные свадебные обряды, якобы совершаемые в наших клубах, праздники времен года, которые якобы проводились, самодеятельные хоры и ансамбли, будто бы увлеченно поющие и танцующие… Сочинял он это, леденя меня мрачными долгими взглядами.

Такие вот у нас были деловые отношения.

Чего он тогда бесился, этот Пыжов? А дело, наверное, в том, что у него образованьишко было — восемь классов и курсы баянистов, а про меня он знал, что я учусь в институте; вот и мучило беспокойство: как бы не поменяли нас местами именно из-за разницы в образовании. Он явно решил из отдела меня вытеснить; я пребывал в уверенности, что ему это удастся, поскольку он приятельствовал с секретарем райсовета и даже, говорили, играл у того на свадьбе, вследствие чего и оказался на должности заведующего отделом.

Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о моей службе в отделе культуры до появления Володи Шубина.

Помнится, придя на работу после бессонной-то ночи, когда я отвел Таню в роддом, будучи немножко не в себе от пережитых волнений (Пыжова, к счастью, на месте не было, и в отделе я сидел в одиночестве, никто не спугнул моего вдохновения), — я написал как-то очень легко целое стихотворение: «Скоро сын родится у меня, Незнакомый маленький парнишка; Я хожу, волнение храня, Радость эта необычна слишком…» Несколько четверостиший легли ладненько на чистый лист бумаги, удивив меня своей упорядоченностью, стройностью. Поэтому два дня спустя, когда Володя Шубин излагал мне свою теорию о том, что стихи выуживаются из окружающей нас атмосферы готовенькими, я охотно с этим согласился: пожалуй, что и так. Вот ведь выловил же я собственными силами свою мелкую стихотворную рыбешку — почему бы не выловить еще что-нибудь, более крупное и значительное? Может быть, у меня и впрямь способности на этот счет имеются, а я не придаю им значения!

Немного забегая вперед, скажу, что стихотвореньице это появилось потом в нашей районной газете «Восход», а гонорар, присланный мне через месяц, составил один рубль с копейкой. Если принять во внимание, что в отделе культуры я зарабатывал в день чуть более двух рублей, то гонорар надо признать высоким. Помнится, он даже меня озадачил: десять минут приятного сочинительства — и получи рубль. Этак за час можно заработать рублей пять-шесть, а за день полсотни. Как говорится, не пито не едено, а полусотенная в кармане. Поистине золотая жила!

Но гонорар — это потом, а прежде я переслал мое поэтическое творение жене, еще страдавшей в родовых муках, как напоминание, чего от нее ждут. Слава богу, передали их, когда Таня уже родила, а потому она восприняла мужнино сочинение снисходительно и даже удивилась такому пророчеству.