Юрий Красавин - Полоса отчуждения

«Что за командировка? — успел я удивиться. — Кто его посылал и почему?» Но спрашивать гость не давал возможности, а оживленно и напористо продолжал: в ту ночь, когда мы познакомились, в Дом колхозника, оказывается, его не пустили, а просто обругали через форточку «расхлебаем» и «охламоном» и пригрозили позвонить в милицию — это потому, что ни один порядочный человек не стучит в двери этого заведения посреди ночи. Во всяком случае они к такому не привыкли.

— Но я, старик, был вознагражден. У вас же лесные дебри подступают прямо к порогу города! Я углубился в такое место, куда не ступала нога цивилизованного человека, развел там костер, сел на пенек и, представь себе, просидел до утра…

«Диким лесом» он назвал тот самый бор, в котором стадион и который летом весь в тропинках, а зимой исхлестан лыжнями.

— Старик, это незабываемо! — восторгался мой гость. — Тишина-то какая! Слышно, как звезда со звездою говорит. На рассвете вдруг пташечки прилетели, целая стая; каждая птичка величиной с наперсток, но ведь какие бойкие, жизнерадостные, им и мороз нипочем! Что за пташки? Не знаешь? — Тут он огорчился. — И справочника у тебя нет? Старик, нельзя быть таким ленивым и нелюбопытным. Обязательно приобрети справочник, энциклопедию, определитель. Мы должны знать всякую тварь и всякую травку по имени-отчеству, а иначе достойны звания истинно невежественных людей.

Гость мой все еще стоял возле вешалки и продолжал говорить с тем же чувством, но можно было заметить разочарование на его лице, когда он окинул взглядом мое жилье.

— Я пережил прекрасные минуты своей жизни, старик! Ты только представь себе: вот этак-то сидишь-сидишь на пенечке, и вдруг шапка снега сверху вниз — шшух! Прелестно!

После нашего знакомства прошло уже трое суток. Где он ночевал в эти минувшие ночи? Не в лесу же! Или в Екиманове? Этого я не успел спросить, потому что в поле его зрения попала наша печка, весьма нелепо, но, между прочим, собственноручно мною сложенная, по моему собственному разумению. Да, да, именно так.

— А вот это, старик, как раз то, о чем я так долго и упорно мечтал: камин! — обрадовался он, потирая озябшие руки. — И дровишки из лесу, вестимо. Давай разведем огонь, а?

Растопить печку было необходимо: пока я был на работе, окна махрово обметало инеем, и теперь пар от дыхания у меня, хозяина, и у моего гостя свидетельствовал, что жилое это помещение стало уже нежилым. Мне, правду сказать, хотелось поберечь дрова — скоро их понадобится много: малышу ведь необходимо жить в тепле! Поэтому я, вернувшись с работы, решил скоротать вечер по-спартански и, кое-как перекусив, накинул на плечи пальто, сел писать Тане письмо. Тут гость и явился…

— Наша горница с улицей не спорница, — бормотал я, пихая поленья в печку.

Должно быть, когда строили этот пятистенник, одна его половина замышлялась строителями как летнее жилье — русской печи здесь не сложили, и пришлось мне скласть маленькую, а она была чуть жива: зияла трещинами, того и гляди развалится; но самое прискорбное — очень быстро выстывала. В морозную погоду, вот как нынче, еще ничего, можно было натопить, а в ветреную… Из угла, где стояла наша супружеская кровать, с улицы дуло, словно через решето: этот угол теневой, давно сгнил; в августе мы его старательно замазали глиной, но глина потрескалась… А затычки из старых тряпок служили только в меру сил, то есть не могли удержать напора стихии.

В постели мы с Таней спали крепко обнявшись, и когда один из нас поворачивался на другой бок, второй грел ему спину — это супружеское единение, насколько я теперь понимаю, очень сплачивало тогда нас, составлявших молодую семью накануне рождения первенца. Так что житейские невзгоды имели и свои положительные следствия.

— Пылай, камин, в моей пустынной келье! — торжественно провозгласил Володя Шубин, оттесняя меня.

— Не камин, а обыкновенная печка, — поправил я его. — Будь осторожен, не шевели поленья, а то она развалится.

— Ах, вот как, печка! Ты меня останавливай, старик, когда я буду выражаться неточно. Это со мной случается… знаешь, почему я оказался у тебя в твоем маленьком паршивом городишке?

Он поведал мне, что родился на Урале, потом долго жил в Средней Азии и в Закавказье, и по этой причине он, русский человек, родной-то свой язык знает плохо: ведь умение разговаривать на каком-то языке — еще не знание его.

По моему мнению он был так красноречив — чего ему еще надо! Нет, оказывается, он готов жить в любой халупе и работать дворником на моей улице (как будто у нас тут были дворники!), скотником в деревне, нянечкой в роддоме, лишь бы слушать каждый день живую русскую речь и научиться владеть ею.

— Именно живую, народную, понимаешь?

Когда он говорил, его маленькие губы шевелились очень забавно; щеки были тоже по-детски пухлыми, даже с ямочками, как у девушки, а глаза же смотрели живо, азартно — то были глаза размышляющего человека, и при всем при том в лице Володи Шубина неизгладимо было что-то доверчиво-глупое, этакая недоразвитость, ей-богу… Взрослый же вид моему гостю придавали разве что брови, которые сдвигались, образуя умную складочку над переносьем. Волосы у него были зачесаны вперед, он их безуспешно то и дело откидывал на сторону движением пухлой руки. Нет, лицо моего нового друга не было красивым или мужественным само по себе, а вот воодушевление, на нем отражавшееся, замечательным образом преображало его.

— Старик, голубая мечта моего детства: я хочу стать писателем, — заявил он с подкупающей откровенностью. — А какой из меня писатель, если я разговариваю на усредненно-канцелярском жаргоне! То есть на языке недозрелых интеллигентов и твердолобых бюрократов. На что может рассчитывать такой человек, если даже имеет кое-какие литературные способности?

Я с ним был согласен: рассчитывать такому человеку не на что. Но меня беспокоило другое: он совал еще одно полено в печь, того и гляди вышибет боковой или задний кирпич.

— Однако ты не жалеешь дров, — не выдержал я и вытащил из огня пару поленьев, которые он положил только что, бросил их рядом с печью, они немного дымились. Володя с сожалением смотрел на них, на меня.

— Дрова надо класть как чай: по щепотке, понял? — объяснил я ему.

— У тебя плохо с дровами, — догадался он. — Это в краю-то лесов дремучих! Я ехал на паровозе километров с полсотни — и все были леса и леса. Вы тут утопаете в дебрях и сидите без дров? Как это понять, старик?

— Поди принеси бревнышко, узнаешь.

Он более внимательно огляделся в нашем жилье. И я как бы увидел все его глазами: обои тут и там отстали от стен; на окнах белые занавески, недавно вывешенные Таней, уже расцветились по нижнему краю желтыми разводами — это от обтаивающих окон; голая электрическая лампочка свисала с потолка на закоптелом толстом проводе; от железной трубы печи сизый туманец тонким слоем потек к окнам и двери.