Юрий Красавин - Полоса отчуждения

За месяц или полтора такой активной хозяйственной деятельности в наших супружеских отношениях наметились явные перемены. То есть определилось, кто на что способен. Я понял, что совершенно не знал своей жены, то есть раньше представлял ее совсем иным человеком, нежели она теперь себя явила.

В пору моих ухаживаний это была девушка хрупкая, даже изнеженная, словно тепличная, — можно принять за дочку сугубо интеллигентных родителей. Таня приезжала в Клинцы на лето, к своей бабке, и впечатление производила такое, будто и иголку в руках не держала, и ходила только в туфельках по асфальту или, того больше, по вощеным полам, а кормили ее с младенчества только сливками да мороженым — так бела она была. Но, кажется, именно этим она и нравилась мне. Я вообще-то ожидал, что намаюсь с нею; что женившись на этой барышне, взваливаю на себя немалый груз забот. Да, ожидал и сознательно пошел на это. А куда денешься, коли власть ее надо мной была неодолимой.

По приезде сюда Таня сначала — я имею в виду первый день или два — все морщилась, грязную тряпку для мытья пола брезгала в руки взять, но постепенно, смиряясь или привыкая, становилась попроще, и новый этот облик обретала как свой собственный, некогда утраченный. Стала ходить на работу — там тоже оказалось нелегко, она даже плакала несколько раз — но то были не слезы бессилия, а мобилизующей злости.

Постепенно юная жена моя окрепла духом, втянулась в круг забот и дома, и на заводе, отважно принималась за все: мыть, стирать, чистить, скоблить, скрести… даже за топор или молоток бралась — я уже с удивлением посматривал на нее. И заметил со временем, что она этак пополнела, обрела решительность в походке, размашистость в жестах. Получалось даже так, что по преимуществу она обо мне заботится, а не я о ней.

Такая перемена в моей жене и радовала, и озадачивала: чего дальше-то ждать?

При хлопотливости да неутомимости у Тани оказался замечательно терпеливый, уравновешенный характер. Это я мог сомневаться да колебаться, а она быстро соображала, извлекала корень из любой житейской ситуации, то есть улавливала суть, делала правильный вывод и не паниковала, отнюдь.

Помню, утянув со станции несколько досок и брус-прожилину, я в ту ночь долго не мог заснуть, все ворочался да вздыхал: уж так нехорошо было на душе от сознания собственного преступления, что никак не могла успокоиться взбудораженная душа. Таня узнала о причине моих терзаний и тотчас рассудила хладнокровно:

— Это они сами толкают нас на воровство.

— Кто «они»?

— А те, что устроили так: двое молодых здоровых людей работают с утра до ночи и не могут заиметь пару досок для кровати: им не на чем спать! Твоей вины тут нет, Женечка, спи спокойно.

Что и говорить, довод был веский. В самом деле, не корысти ради пришлось мне утащить эти доски, а по крайней нужде. Я уснул, как засыпает человек с чистой совестью.

С тетей Марусей у нас сложились почти сердечные отношения. Впрочем, она была молчалива, слова лишнего не проронит. В конце сентября мы помогли ей выкопать картошку — сто десять ведер! — и она, подумав, решила выделить нам в своем обширном огороде участочек, чтоб мы могли будущей весной посадить лучок да морковку и ту же картошку. Мы увлеченно перекопали тот угол огорода, который определила нам хозяйка, даже распланировали, где что посадим. А я возмечтал, что тетя Маруся позволит мне и садовничать: надо победить крапиву, расчистить малинники, подрезать кусточки смородины, выкорчевать старые яблоневые пни — это будет красивый сад!

Как раз перед нашими окнами стояла исполинская антоновка, увешанная крупными, в два кулака яблоками; они висели гроздьями, как орехи, и гроздья эти буквально унизывали ветки, лишь кое-где позволяя пробиваться листьям. Просто диву давались мы, как может тонкая ветка держать пять-шесть гроздьев — нижние сгибались и доставали до земли.

Яблоки висели как раз перед нашими окнами, так что, проснувшись поутру, мы могли видеть прозрачные брызги росы на них и прожилки румянца. Днями солнце грело зеленые, тугие бока яблок — среди них не было червивых: должно быть, ни одна летающая и ползающая тварь не могла прокусить крепкую кожуру и вгрызться в каменную твердь мякоти.

В эту пору, то есть в конце сентября — начале октября, мы уже чувствовали себя настолько самостоятельными, что даже хотелось нам пригласить кого-нибудь в гости. Особенно после того, как насолили кадочку грибов — Таня тут проявила вдруг и знание, и умение. Мы часто говорили об этом: мол, подружиться бы с кем-нибудь, с какой-нибудь молодой семьей, чтоб они к нам и мы к ним. Почему-то очень этого хотелось. А потому, наверно, что обособленность наша в незнакомом городке тяготила нас, мы чувствовали себя одинокими, хотелось избавиться от этого неприятного чувства.

Но что-то не получалось с гостеваньем: в соседних с нами домах жили люди пожилые, а на работе… У Тани на заводе — женщины, отягощенные домашними заботами, детьми, пьяными мужьями, стиркой, стряпней; а девушки были увлечены интересами, от которых мы, молодожены, уже отошли.

Мне же в школу устроиться не удалось: собиралась было уволиться учительница, чье место обещали, но она передумала. Я заспешил определиться с работой и — чересчур опрометчиво, как выяснилось потом, — устроился инспектором в отдел культуры. А в моем отделе кто мне друг? Там нас было всего двое: я да заведующий… ну, о нем потом, тем более что о дружбе тут речи нет. И не могло быть.

Но сказано же: кто ищет, тот всегда найдет. Друг явился среди ночи, на безлюдной заснеженной реке, будто с неба спустился.

— Если ты, старик, не возражаешь, — заявил Володя Шубин, едва переступив порог моего жилья, — то я разденусь. Куда, скажи, можно повесить мое хлопчато-драповое семисезонное? Ага, вот. Хорошо, что ты догадался вбить сюда гвозди: совместил дверь в соседнее жилье с гардеробом, что свидетельствует о твоем изысканном вкусе и неистощимом здравом смысле.

Все это он выговаривал, вешая пальто, разматывая с толстой шеи шарф и расшнуровывая ботинки. Я наскоро объяснил ему, что гвозди вбил затем, чтоб дверь эта, завешанная одеждой, открывалась пореже и чтоб звукоизоляция была надежней. А вот насчет ботинок предупредил: пол холодный, ковров нет, и, разуваясь, он подвергает свое здоровье серьезному испытанию, а жизнь риску.

Я был так рад его приходу, так он оказался кстати: у меня такие события, а поделиться своими переживаниями не с кем — это ж просто му́ка!

Володя поздравил меня с рождением сына, сказал, что если б не уехал в командировку в деревню Екиманово, то уже непременно сходил бы в роддом поздравить Таню, и что он очень рад за свою дочь: теперь она не останется в старых девах, жених имеется.