Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Старик, почему ты так бедно живешь? — спросил меня Володя. — Почему так неустроенно?

Что я ему мог сказать? Отшутился неловко:

— Не всем же жить богато! Кто-то должен нести бремя бедности. Так уж устроен мир.

— Ты не умеешь зарабатывать деньги? Признайся, тебе станет легче.

— А ты?

— Они просто валяются у нас под ногами! Надо только нагнуться и поднять.

— Это мы слышали от Остапа Бендера.

— Да я не воровать советую! Тебе не приходилось заниматься, к примеру, журналистикой?

— Нет, не сподобился.

— А стихов не писал?

Тут я маленько покривил душой, сказал, что занятие это мне неведомо, а сам грешен был, как многие в моем-то возрасте.

— Ну, так пора начать! Дело беспроигрышное: сочинил стихотворение — отнес в газету — получи гонорар. Так мне объяснил машинист паровоза, на котором я ехал сюда. Чем крупнее газета, говорил он, тем щедрее вознаграждение. А уж если в журнале — так и вовсе деньги лопатой гребут.

Далее он мне объяснил воодушевленно, что, оказывается, стихи не сочиняют, а их просто… извлекают, выуживают из воздуха. То есть эти хитрецы поэты усилием воли, небольшим напряжением ума, словно взмахом руки, добывают из атмосферы, окружающей нас, готовенькие стихотворения.

— Их нельзя составить из отдельных слов, старик, — уверял меня Володя Шубин, — как человека нельзя составить простым соединением членов его тела. Они живут в виде совершенных единств, подобно живым существам! Понимаешь?

Я не спорил с ним — просто слушал. Наверно, это и было как раз то, что нужно моему гостю. Он заявил, что не далее как на днях сочинил, то есть поймал напряжением своей «витальной силы» стихотворение, все целиком, от начала и до конца. И неплохое, мол, стихотворение: «Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальний. Как звук ночной в лесу глухом…» Ну и так далее. Он-де был совершенно счастлив после акта творчества и только некоторое время спустя узнал, что эти стихи уже написаны… Пушкиным.

— Но я-то их тоже схватил! Только он меня опередил… — горевал поэт Володя Шубин. — Представь, старик, какая это несправедливость: ему — слава, мне — безвестье. А случись так, что родился бы я на двести лет пораньше — сейчас мой памятник стоял бы на площадях больших городов, а не его! Это меня любили бы женщины, обо мне вздыхали, а не о нем! А так — ничего. Это справедливо, по-твоему?

— Да уж чего хорошего! — отвечал я в тон ему.

Александр Сергеевич и Михаил Юрьевич, по его мнению, жили в благословенные времена, тогда в окружающем пространстве было полно шедевров, а потом оно оскудело: самое-то достойное уже повыловили! Некрасов прилагал героические усилия ради добычи покрупнее. А после него надолго стало неуло́висто. В начале нашего века нужна была искуснейшая ловецкая снасть, а ею не всякий владел. Но находились-таки ловцы: Есенин, Блок… и рядом с ними менее удачливые, но тоже счастливцы. А в последние десятилетия их все меньше и меньше.

— Совсем оскудело пространство, — горевал Шубин. — Осталась сорная мелочишка, которую и вылавливают стихоловы-любители вроде паровозного машиниста.

Оказывается, тот показал ему местную районную газету, где его творения опубликованы; машинист считал, раз зарифмовалось — значит, это поэзия. Пассажир похвалил их и тут же под стук колес изложил передовицу газетки стихами, точно такими же, какие пишет машинист, тот и глаза вытаращил: так мастеровито было исполнено это многотрудное дело.

— А чего ему удивляться! — сказал Шубин. — Все-таки как-никак я студент Литературного института; а в это учебное заведение не берут всякого, только при наличии явного таланта.

— Ты учишься в Литературном, Володя?

В вопросе моем и во взгляде было столько удивления и интереса, что гость мой усмехнулся:

— Старик, ну что ты так смотришь! Если невмоготу, можешь переходить на обращение ко мне по имени-отчеству: Владимир Васильевич. Но имей в виду, что я еще только на первом курсе и меня, возможно, отчислят за творческую несостоятельность.

Когда вскипела вода в кастрюльке, я постлал на столе газету посвежее, расставил разномастные чашки, жестяную кружку-сахарницу, стал заваривать чай.

— И ничего прилагательного? — возмутился гость, увидев, что хлопоты по сервировке стола этим и закончились. — Ни торта, ни пирожных, ни шоколадных конфет, черт побери!

Я мог предложить ему картошку в мундире да хлеб с маргарином; ну, разве что еще кашу-перловку да грибы соленые…

— Грибы! — вскричал Володя. — Да я никогда в жизни не едал соленых грибов. Я их и живыми не видел, разве что на картинках.

Пока я в подполе накладывал в миску волнушек да подберезовиков, гость мой, такой до сих пор говорливый, подозрительно притих. Вылез — Володя сидел в передней за столом и читал записки, что передавала мне Таня через нянечку из роддома…

«17 февраля. Женя! Встать мне сегодня не разрешают, да и окна замерзли, так что поговорить, к сожалению, не придется.

Что же ты вчера не позвонил в четвертом часу? Сережка родился в три часа десять минут. Такой драчун оказался! Едва родился, как стал кулаками молотить и ножонками по моим ногам бить. Только он, не знаю в кого, уродился ленивым. Не хочет сосать грудь. Раза два потянет и спит.

Я в палате героиня. Такого большого ребенка — три девятьсот! — ни у кого нет… У нас тут все молодые, а меня вообще называют девочкой и удивляются моей выдержке.

Я себя чувствую прекрасно, иначе и быть не могло. Но некоторые болеют гриппом и лежат в отдельной палате. А у нас восемь человек, весело.

Ты мне пиши записки, а то ведь через окошко не все можно сказать. Не скучай без меня, сходи завтра или сегодня в кино».

«18 февраля. Женя! Сережка намерен познакомиться с тобой через окошко. Вчера ты не пришел ни через час, ни после. Я все жданки поела. Весь вечер думала, что утром позвоню тебе на работу, и успокоилась, засыпая, сочиняла тебе речь, но сегодня утром моя мечта рухнула, потому что не разрешают звонить, телефон очень занят. Мне не нужно усиленное питание, у меня избыток молока. Сегодня хорошо спала, даже не слышала, как мне принесли Сережку кормить. Он хоть и молодец, а не справляется… Мне приносят девочку в возрасте месячном. Ее мать лежит в больнице, тяжело больна, так девочку кормлю я. Когда наш Сережка подрастет, уж так не буду мучиться грудью, он будет больше есть…»

— Что ты делаешь! — возмутился я.

— Я? — он обернулся. — Читаю письма твоей жены к тебе.

— Но, послушай, разве тебе мама еще в детстве не объяснила, что это нехорошо — читать чужие письма и подглядывать в замочную скважину?

— Никто не должен скрывать сердечных тайн от писателя, — возразил он, отнюдь не смутясь, — потому что он и не человек даже, а немножко господь бог, поскольку определяет меру достоинства каждого смертного.