Моника Вуд - Один на миллион

…

Следующие выборы? К тому времени у меня было уже двое детей, я голосовала за мистера Роберта Лафолетта, и на этот раз мой голос засчитали.

…

Боже, как Говард вышел из себя. «Опять за социалиста?» — возмущался он. «Он не социалист. Он прогрессивный», — ответила я. Бедный Говард подавился овсянкой. «Ну, почему, Уна? Бога ради, почему?»

…

Потому что я так хотела. Вот почему. Я была замужней женщиной, которая не имела ничего своего. Даже одежды. Но у меня был мой голос, не так ли? Почему бы не отдать его социалистам? Иной раз мне даже не верится, что я сумела с этим скупым, подозрительным, мрачным, очень мрачным человеком прожить столько лет.

…

Двадцать восемь лет. Пропасть сколько времени, на самом деле. После этого я провела еще двадцать лет в академии Лестера, просидела за своим письменным столом с откидной крышкой перед кабинетом доктора Валентайна с таким чувством, словно вот-вот произойдет нечто необыкновенное.

…

Нет, ничего не произошло. Целыми днями я печатала на машинке и регистрировала документы. Но я так любила это чувство — чувство предвосхищения.

…

Да нет, пожалуй. Вряд ли тут можно чем-то поживиться для нашей записи. А потом еще двадцать лет на пенсии — ту-ту. Тоже просвистели. И еще двадцать лет, уже старым крабом. А сейчас…

…

Ох, спасибо тебе. Мое мнение: надо продержаться еще двадцать лет. А то уж я подумала, что пора покидать поле битвы.

…

Еще бы, мой верный малыш. Мы догоним эту французскую козу, чего бы ни стоило.

…

Ну, ладно, так и быть: ме-е, ме-е, ме-е .

Уна наблюдала из окна, как Куин занимается хозяйственными делами, а под конец полил из шланга дорожку перед домом. Его футболка покрылась пятнами пота. У него были красивые мускулистые руки, возможно, побочный эффект того, что он всю жизнь играл на гитаре. Когда он вернулся в дом и без приглашения схватил кекс, она осознала, как давно никто не вознаграждал ее бесцеремонностью.

Еще одно слово словно с неба упало: sūnūs. Встреча с отцом мальчика напомнила о сыновьях.

Она налила ему молока и сказала, глядя сверху на его макушку:

— Вам пора подстричься.

Ей хотелось сказать это ласково, но голос все равно прозвучал по-старчески брюзгливо и вместо заботы получилось что-то противоположное. У нее всегда все выходило наоборот.

Он рассмеялся:

— Стрижка стоит денег, Уна, да и времени нет, уже столько недель кручусь как белка в колесе.

Столько недель? Неужели? Он починил ей раздвижные двери, привел в порядок зимние рамы, заново засеял облезший газон, который когда-то наполнял ее гордостью. Она и сама выбиралась в эти неожиданно солнечные дни: то прополет цветы в саду, то прогуляется шаткой походкой по улице — она вновь ощутила уснувшую было страсть к прогулкам. Район выглядел зеленым, обновленным, почти незнакомым, словно она вернулась из дальних странствий.

— И как вам только это удается! — сказал он, запихивая в рот половину второго кекса.

Он ел как Фрэнки — словно впервые видит еду. И ресницы у него как у Фрэнки — длинные и влажные.

— Секретный ингредиент — толченые грецкие орехи, — сообщила она. — К следующей субботе испеку еще.

Его рука с кексом замерла на полпути ко рту.

— Уна. Сегодня у меня последний день.

Время остановилось.

— А! Разрази меня бог. Вы уверены?

— Семь недель. Сегодня закончилась седьмая неделя.

— Я, видно, запуталась, — сказала Уна. — Надо было считать внимательней.

Известие о его уходе отозвалось в ней болью, наподобие сердечного приступа, и выявило ее слабое место, доселе скрытое.

Он взял в руки колоду карт, что делать строго-настрого запрещалось.

— Как насчет фокуса на дорожку? — спросил он.

Она выхватила у него карты, пока он не заметил лишних тузов, подложенных для фокуса «Увидеть невидимое»: трюк требовал такой ловкости рук, о которой он мог только мечтать, этот гитарист со своими длинными изящными пальцами. Фокус она вспомнила однажды ночью, когда смотрела новости, и отчетливо восстановила весь сложный порядок исполнения. Этот фокус чего-нибудь да стоит. Пять долларов как минимум.

Он ждал ее ответа. Самонадеянно. Рассчитывая получить фокус даром. Он еще раз улыбнулся, и эта улыбка поразила ее, заставила задуматься о той части его жизни — а это девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента, — которая протекает за пределами ее видимости. Она поняла, что просьба показать фокус сегодня — это проявление сочувствия, сочувствия к дряхлой старушке, которая будет скучать по нему. Он никогда не унижал ее жалостью, ни разу, вплоть до сегодняшнего дня.

— Пять баксов, — потребовала она.

— Нет, так не пойдет.

— Разве вам не понравились фокусы, которые я показывала раньше? — спросила она. — Тогда вы охотно платили. Разве я не оправдала ваших ожиданий и разочаровала вас?

— Серьезно, Уна. У меня нет пяти баксов.

— Если меньше пить, будет больше оставаться на развлечения.

Он рассмеялся очень громко, и она тоже рассмеялась невольно, потому что прекрасно знала — он в рот не берет спиртного, хотя раньше пил. Ее реплика возвратила к более раннему периоду их дружбы, обозначила едва уловимую траекторию их короткого знакомства, указала, что дорога, по которой они шли, оступаясь и спотыкаясь, сейчас подходит к концу. Только в начале она не доверяла ему, а теперь доверяет.

— Вы действительно не станете показывать мне фокус? — спросил он.

Луиза. Уна показала Луизе сотни фокусов, особенно много в последние дни, когда та была еще в сознании. Прекрасная, умирающая Луиза. Опять откуда-то из безоблачных высот упало слово: draugas .

Друг. Уне ничего не оставалось, как признать: ее сердце разбито.

— Так что же? — спросил Куин.

Ей стало жарко, как во время климактерического прилива, не иначе. Как будто ей снова пятьдесят.

— Выберите карту, — сказала она.

Она выхватила у него туза пик, вставила обратно в колоду, затем наклонилась и вытащила карту у него из-за воротника.

— Это ваша карта?

— Да, вы и сами знаете.

— Куин, если вы собираетесь уходить, можете идти. — Она скрестила руки на груди. — Iki .

— Это значит «до свидания»?

Она кивнула, глаза смотрели колюче.

— Только не спрашивайте, откуда я это знаю, потому что не знаю.

Разве смеет она винить его за то, что он уходит? Ей хорошо известно, как это нелегко — заканчивать дела, начатые твоим ребенком. Когда Фрэнки погиб, именно она закрыла его небольшой счет в банке, раздала его книги и пристроила гитару, сообщила в колледж, куда он поступил, что он выбыл теперь уже навсегда.

Порой родителям случается пережить своих детей, от этого никуда не денешься. Но ведь мальчик не погиб на войне, как Фрэнки, и не умер от рака в пожилом возрасте, как Рэндалл, он был всего лишь бойскаутом, который ехал бог весть куда в пять утра. Почему она позволила себе скромное удовольствие привязаться к нему, пусть немного? Она вступила во второе столетие своей жизни с твердой уверенностью, что все смерти остались позади, кроме ее собственной.