Моника Вуд - Один на миллион

…

Не помню точно. Наверное, «здравствуй». Он вроде бы назвал меня «мать». Фрэнки обычно называл меня так, но в шутку. «Да, мать. Слушаюсь, мать» — это означало, что он собирается поступить как раз наоборот.

…

Я бы назвала это неловкость, сам посуди, столько времени прошло. Ему было сорок девять лет, я предложила ему сесть. Он сел на стул возле кухонного стола и проплакал минут пять.

…

Да, верно. Просто ужасно это было.

…

Если честно, я так и не поняла, из-за чего он расстроился: из-за того, что убили президента, или из-за того, что увидел меня.

…

Да, ты прав, пожалуй. Она была для него матерью и умирала мучительно. Он многое пережил. Да еще этот развод. Со второй женой, насколько я помню.

…

Полагаю, что так. Разводиться тяжело. Но иногда развод бывает к лучшему.

…

Думаешь, не бывает? Никогда?

…

Ну ладно. Развод никогда не бывает к лучшему. Разве что иногда. Как, например, в моем случае. Говард совершенно тронулся умом.

…

Давай с тобой сойдемся на том, что правильным ответом будет слово «иногда». Но не у всякой задачи бывает правильный ответ. Наступит время, и ты это поймешь. Идет?

…

Да, телевизор у меня работал весь вечер. Там все время сообщали, как себя чувствует Джеки.

…

Джеки — жена президента. Весь костюм у нее был в крови. Люди ужасно переживали. Я расспрашивала Лаурентаса, как ему жилось, про яблоки, дядюшек и уроки музыки. Но в конце концов ему надоело рассказывать, и он отвернулся к телевизору. Я приготовила ужин, а потом послала Лаурентаса в соседнюю булочную за пирогом — в память о Мод-Люси, она любила их выпечку. Он собрался и пошел, как послушный сын, застегивая пальто на ходу.

…

Прости?

…

Ах да, конечно. Конечно, слушать про Мод-Люси было тяжело. Я не видела ее много десятков лет, но его рассказы ударили по всем больным местам, бац, бац, бац. Все эти больные места не исчезают, цепляются за тебя. Боже мой, это был ужасный день.

…

Конечно, спросил. Прямо с порога и спросил про Виктора. Для чего еще он, по-твоему, пришел? Знаешь, глаза у него были как у Виктора, с такими темными крапинками на радужке, словно перец рассыпался. А своего я в нем вообще ничего не нашла.

…

Ведь Мод-Люси перед смертью уже рассказала ему всю историю. Что я могла добавить — разве то немногое, что знала про его отца. Что было ему лет восемнадцать и он делал прекрасные татуировки. Он был очень вежливый, сказала я Лаурентасу, и он правда был вежливый — если вы приходили к нему сделать татуировку. Особенно ему удавались розы. Получалось очень похоже, как живые.

…

Бутончик, пара шипов, скрупулезная работа.

…

А вот это тебя, пожалуй, не касается.

…

Ничего, ничего, все в порядке. Ты же ребенок. Откуда тебе знать, что прилично спрашивать у дамы, а что — нет. Но если тебе так важно знать, то да, у меня есть татуировка. В таком месте, которое я не могу показать.

…

Не извиняйся. Если честно, мне даже приятно, что ты спросил. И не удивился ответу.

…

Потому что многие считают меня неживой статуей без прошлого, вот почему. А ты здесь, у меня на кухне напоминаешь мне, что я это я. Итак, о чем мы?

…

Верно. Я спросила у Лаурентаса: «Ты доктор?» Мод-Люси обещала мне, что он станет доктором. «Хирург», — ответил он. «Твой настоящий дедушка был хирургом, — сказала я. — Но не в Америке, здесь он работал на фабрике. А твой отец ловко управлялся с иглой. У них были отличные руки».

…

Что ж, спасибо тебе. Мне не приходило в голову, что Лаурентас мог унаследовать руки от меня. А потом я услышала такое, что у меня кровь закипела в жилах.

…

«Мать, знай я про тебя, навестил бы раньше».

…

Да, верно. Мод-Люси не проронила обо мне ни слова. А сама писала мне письма, называла своей дорогой девочкой, солнышком и все такое. Когда Лаурентасу исполнилось два года, попросила у меня фотографию, чтобы поставить рядом с его кроваткой. Ты представляешь, чего это стоило — сфотографироваться в 1916 году? Я-то думала, мое лицо будет напоминать ей о той маленькой девочке, которую она учила и любила, и Лаурентас приучится думать обо мне хорошо, а она, оказывается, все это время вытравляла память обо мне самым расчетливым образом, какой только можно представить.

…

Да! Та самая Мод-Люси, которая волей случая очутилась в Кимболе и осталась там ради меня. И вот спустя сорок лет наш мальчик стоял передо мной, в моей квартире, в тот печальный день, когда убили президента, стоял с глазами, полными слез, хирург в элегантном костюме, и признавался, что ему не хватало матери.

…

О, я нарисовала ему прелестную картинку. Ее кошки на пианино. Ее книги в гостиной. Растения на окнах и салфетки на столиках. Я расписала ему, как девочки и мальчики выстраивались в очередь на ее занятия, даже дети отцов города, которые на свои средства построили и содержали школу в Кимболе.

…

Потому что тем самым я как бы рассказывала ему о себе. Я была воспитанницей Мод-Люси. Я отдала Лаурентасу все письма, которые она мне писала, эти выведенные идеальным почерком послания на пастельной бумаге, где она делилась поэтичными соображениями о музыке, рассказами о расцветающих или отцветающих яблоневых садах, материнскими советами, как носить вуаль на шляпке или предотвратить пожелтение перчаток. По сути, больше эти письма мне не принадлежали. «Ты здесь найдешь замечательные рассказы о твоем детстве», — сказала я ему.

…

Она прекратила писать, когда ему исполнилось восемь лет. Может, испугалась, что мне придет в голову навестить их. А он достиг того возраста, когда станет задавать вопросы, на которые придется как-то отвечать. Но у меня к тому времени появились другие дети и не было возможности путешествовать.

…

Лаурентас? Сказал, что ему жаль. Полагаю, что не покривил душой.

…

Я сказала: «У меня родились еще два сына. Мод-Люси всегда была тебе матерью». Конечно, я не была так спокойна, как пыталась казаться. В душе у меня все кипело от ярости. Все это время по телевизору звучал голос Уолтера Кронкита и с каждой секундой становился все пронзительней.

…

Это журналист из новостей, в ту пору журналистам полагалось знать, что происходит. Лаурентас взял письма. Я хранила их завернутыми в муслин.

…

Он сказал: «Благодарю вас. Она была прекрасной матерью».

…

Я согласилась, конечно. Уж мне ли было этого не знать? «Я соболезную твоему горю, Лаурентас», — сказала я ему, и он собрался уходить. Он спускался по лестнице, а я стояла на крыльце, обняв себя руками, потому что было холодно, и ждала, когда он появится уже на улице. Из всех квартир доносились звуки телевизора, все вокруг переживали национальную трагедию, и только я стояла на крыльце в своем тонком свитерке и переживала свою банальную трагедию на фоне этой великой, глупую трагедию девочки, которую предала женщина, и эта трагедия обрушилась на меня так внезапно, и я ощутила ее с такой силой — думаю, гораздо сильнее, чем если бы это случилось в другой день, а не тогда, когда костюмчик Джеки обагрился кровью.