Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Когда же, через некоторое время, Дубоделов легализовался, ему потребовался человек для руководства всей его огромной империей. Недолго колебался Дубоделов и, зная, что соратники его поддержат, таким человеком назначил Бузаканова-младшего, который души в своей красавице-жене не чаял, а к советам ее всенепременно прислушивался. Так и текла их жизнь.

Все ожидали падения Подсухского. Подсухский должен был слететь. Сверзиться с той вершины, на которую для самого себя неожиданно был вознесен: шел он однажды по улице, а чей-то приглушенный голос настойчиво потребовал поднять руки, он послушался, его схватили за запястья, слегка дернули, перенесли через полгорода и оказался он в начальственном кабинете — в мягком кресле. Вот так дела! Ведь был человеком равнины! Разреженный воздух щемил Подсухскому сердце, ладони потели и в горле катался комок.

Сам Подсухский ожидал собственного падения и с некоторой грустью думал: вот-вот, вот, скоро, вот-вот. Он входил в подъезд Учреждения — все кланялись! — поднимался на лифте на свой этаж — в кабину с ним не садились, тушевались, робели, опасались охранников, ражих молодцов с цепкими взглядами! — в приемной вскакивали обе секретарши, светленькая, худая, и темненькая, полная, старший помощник вставал чуть помедлив: как никак — два университета, три диссертации, четыре книги, пять престижных премий, шесть лет в правительстве, семь языков! Подсухский заходил в кабинет, запускал через все кабинетное пространство крокодиловой кожи портфель — портфель шлепался мертво, каждый раз на одно и то же место! — подойдя к столу, садился, а тут поспевал и младший помощник, держа поднос с чашкой кофе. Вот тогда Подсухский с обреченностью и думал: ведь скоро мне конец! Недолго мне осталось! И думал даже с еще большей тоской и печалью: «Скоро Старость и Смерть!..»

Но человек равнины все-таки привык к горам. Да, ко всему человек привыкает, и этой траченной молью мудростью пытался утешиться Подсухский. Утешиться тем, что, и вернувшись на равнину, он будет чувствовать себя хорошо, по-новому к ней привыкнув. Главное — чтобы вернули на место, — думал он. На ту же улицу, на то самое место, на котором ему приказали: «Подними руки!»

Подсухского вставили в Учреждение словно в пробку — жучок, на время. Перегорит — и черт с ним! Правда, ему дали неограниченную, в рамках Учреждения, власть. Другой бы на месте Подсухского воспользовался, постарался бы свое положение укрепить, да поработал бы на самого себя, на свой карман. А он, чиновник скромный, ранее только и умевший перекладывать бумаги и готовить проекты замечаний к вариантам доклада, даже не знал — что надо делать, как и когда. Приемов борьбы за выживание Подсухский не знал, никого лично не топил, никому ничего не лизал, к нужным женщинам не входил. Видимо, только поэтому Подсухского и поставили во главе: знали, на что способен. Поставили, чтобы, использовав его честность и требовательность, выбросить.

Однако случилось так, как это часто бывает: нет ничего более постоянного, чем временное. Коллеги и знакомые заключали пари с хорошими ставками. Произойдет ли падение Подсухского завтра, в десять часов двадцать шесть минут или же оно будет иметь место через три дня, вечером, в половине девятого? Или же окажется отложено на полгода? Этакие англичане! А Подсухский работал и работал! Руководил Учреждением и руководил! Живя в ощущении временности, Подсухский был постоянен. И к этому привык: время текло, но ничего не менялось.

А потом вдруг оказалось, что все солидное Учреждение не что иное, как крыша для нескольких финансовых пирамид, что подлинные хозяева, те, кто крутил деньги по своим пирамидам, все как один арестованы, убиты, пропали без следа, кто — в набегающей на Багамы прибойной волне, кто — в подворотне Сен-Дени, а ответственность — на Подсухском, ему за всех отвечать, отдуваться. Его арестовали, в камере все кому не лень предлагали сделку — мол, поделишься миллионами, отпустим, а Подсухскому делиться было нечем, только ему, конечно, никто не верил и тогда решили из него сделать козла отпущения, но Подсухскому хоть в чем-то повезло — в Америке арестовали одного русского бандита, который на вопрос о Подсухском сказал, что этот-то был действительным подставным лицом, посему Подсухскому дали по минимуму, потом подоспела амнистия и его отпустили вчистую.

Всем происшедшим Подсухский был очень удивлен. Но более всего тем, что по выходе из тюрьмы продолжил полет. Что помчался дальше, вниз, перелетая через ступени, нигде не задерживаясь. Что вскоре оказался на самом дне. Без друзей и, конечно, без коллег и знакомых. Он и сам раньше догадывался, что если его даже слегка сдвинуть с места, придать начальное ускорение, то постепенно он разовьет приличную скорость. Но чтобы так далеко! Но чтобы так глубоко! Так безнадежно!

Он потерял все.

Забрав детей, ушла жена. Какой-то малый уехал на его авто, какие-то люди вселились в его квартиру, какие-то разместились на его даче. Он сунулся в банк, но оказалось, что карточка заблокирована, а на счете кот наплакал. Он позвонил родственникам, но те злорадно сообщили, что Учреждение давно их всех разорило, что у них ни гроша, что Подсухскому они желают всего самого плохого. «Вы же тоже Подсухские!» — крикнул он, а ему ответили, что, мол, тоже Подсухские, да не те!

После разговора с родственниками он шел по солнечной стороне улицы. Ему было холодно. Город кипел и плавился, а Подсухский зябко поводил плечами. Куда пойти, куда податься? Не было такого места! Все вокруг было против Подсухского, даже то, что раньше было за. Впору было заскулить, опуститься на колени, удариться головой об асфальт, забиться в истерике, разодрать ногтями кожу лица, сжечь остатки одежды, пеплом посыпать остатки волос. Впору было влезать в петлю, шагать под поезд метро или ложиться на рельсы поезда дальнего следования. Впору было делать выбор.

И тогда Подсухский поселился на свалке в картонно-жестяной халупе, его приняли в свалочное сообщество, он начал ходить по свалке среди гор мусора, ища нужные для себя самого и сообщества вещи. И очень скоро понял, что выбрал жизнь напряженную, отмеченную тяжелыми трудами, наполненную подлинными страстями, беспощадной борьбой за существование, за глоток гнилого воздуха, за кусок черствого, с плесенью хлеба, за позеленевшую колбасу, за опивки, собранные из многих бутылок в одну, за соитие с одним из смердящих существ, что отдаленно напоминало женщину. И Подсухскому досталось то из них, которое считалось лучшим, и оно стало для него чем-то вроде кубка за победу в долгих соревнованиях, за который придется бороться вновь и вновь, причем даже тогда, когда этого совершенно не желаешь, ибо отказ от борьбы не отменяет саму борьбу: все равно с тобой начнут схватку, все равно будут драться не на жизнь, а на смерть. И Подсухский бился ежечасно, ежеминутно, оставляя для отдыха считанные секунды, уходившие на зализывание ран да на глубокую затяжку куренным-перекуренным бычком.