Дмитрий Стахов - Сон в начале века

В комнатке же стоял огромного роста человек в переднике, который разъял скрещенные на голой волосатой, мускулистой груди толстенные руки и схватил Подсухского. Бедный Подсухский подумал, что это пыточный мастер, что сейчас его начнут мучить, выпытывая из него какие-либо сведения, которых он, конечно, не знал. Тем более, что краем глаза Подсухский заметил блеск металлических труб, услышал шум воды, но оказалось, что это — баня, и его начали намыливать, окатывать водой и намыливать вновь.

О, сколько грязи сходило с него! Его кожа меняла оттенки до тех пор, пока не стала беззащитно белой, тонкой, в мелких синеватых жилках и вовсе не такой уж упругой и крепкой, каковой она совсем недавно казалась ему. Но задуматься всерьез о том, что все-таки время имело власть и над ним, Подсухский не успел — его начали с таким рвением массировать, умащивать маслами и мазями, что мысли его завязли в физиологических ощущениях, в неге, в вопросах куда более важных — зачем все это с ним делают? По чьему повелению?

Он пытался, конечно, получить ответ, но попытки его были тщетными. Правда, по ребрам его уже не били. С ним обращались все уважительней и уважительней. Если банщик все-таки его вертел и переворачивал, как грязную вещь, выжимал и перекручивал, то массажист уже манипулировал им, как вещью чистой и, следовательно, полуодушевленной. Парикмахер и косметолог, маникюрша и педикюрщик, визажист и костюмерша, стоматолог, осмотревший его ротовую полость, и другой, очень строгий врач, осмотревший его всего — все они, сменяя друг друга, трудились над возрождением в теле Подсухского души, значимости, ценности. И уже тот, кто принял его последним, брюхастый, с писклявым голосом, со щеками, как у нежной девушки, Подсухскому уже прислуживал, перед ним заискивал, ему угождал неприкрыто и льстиво. Как существу не просто с душой, но — ценному и значимому.

Этот евнух, поддерживая Подсухского под локоток, отвел его по другим коридорам к кабине лифта, в лифте поднял, распахнул перед ним дверь. Подсухский зажмурился: такого великолепия он не видел давно.

В небольшом зале стоял накрытый всевозможными яствами стол, два кресла располагались возле, тихо журчал фонтан, висели клетки с восхитительными сладкоголосыми птицами, лакеи во фраках сверкали манишками и благоухали цветками в петлицах, но над всем разливался аромат огромных орхидей. Подсухский сглотнул слюну, но попятился — а вдруг это было не для него? А вдруг прогонят лакеи?

Брюхастый, однако, провел Подсухского к креслу, усадил, мигнул, и бокал перед Подсухским наполнился искристым-игристым вином. Следуя приглашающему жесту, Подсухский отпил, и словно ток разлился по его перекрученным невзгодами жилам. Разлился, вызывая в Подсухском голод. А лакей положил на блюдо перед ним икры и белой рыбки, и рыбки красной, и каких-то штучек, и каких-то приятностей без счета. Подсухский налег, отпрянув в первый раз, произнес: «А!», отпив из бокала вдругорядь и налягши вновь, отпрянул второй раз, произнес: «О!», а завершая третий круг, произнес уже: «У!», чем умилил брюхастого.

Тут открылась одна из выходивших в зал дверей, и у Подсухского потемнело в глазах. Было от чего! В зал вошла небесной красоты молодая женщина, вошла походкой легкой и свободной, вошла и уселась напротив. Подсухский смотрел на нее, не в силах произнести и слова. Не в силах и подняться, как того требовали приличия.

Наконец он что-то сказал, что-то неловкое, явно невпопад, как-то попытался пошутить — мол, я тут, без вас, хе-хе, закусываю. Женщина несколько кривовато усмехнулась, ласково попросила не волноваться, не смущаться, а продолжать выпивать и закусывать. Голос у нее был божественный! Подсухский сразу почувствовал себя спокойно, умиротворенно. Лакей налил женщине вина, она выпила и, задумчиво наблюдая за Подсухским, бросила в рот маслину.

«Вы не голодны?» — с набитым ртом спросил Подсухский.

Женщина ответила, что, мол, недавно провела за столом несколько часов на званом обеде, но для поддержания компании отведает вот этого, нет, вот того, ах, нет! именно этого! и выпьет еще один бокал, хотя нет, даже два или, может, три, но она вовсе не пьяница и, упаси Бог, не алкоголичка, просто ей приятно выпить вина, тем более с таким человеком, как... с таким человеком, как... простите, как вас там?

Привстав со стула, Подсухский назвал свое имя. Он хотел было представиться полностью — отчество, фамилия, но смешался и начал мямлить:

«Я живу... То есть я хотел сказать, что... А кроме того...»

И они выпили и закусили, и они ели и пили, а потом слуги принесли золотые миски с водой, в которой плавали лепестки роз. Они омыли руки и проследовали в другой зал, где стоял рояль, арфа, где была целая коллекция музыкальных инструментов. Женщина указала Подсухскому на низкий, обещающий негу диван, уселась сама, с Подсухским рядом, хлопнула в ладоши. И возле рояля возник человек в белом фраке, у арфы — женщина в воздушном с вырезом платье, каждый инструмент нашел своего хозяина, или — хозяин свой инструмент, дирижер простучал каблуками, взмахнул палочкой, и — мелодия полилась.

Это была волшебная музыка. Подсухский ощутил восторг-полет, сухость во рту, тяжесть в чреслах. Он искоса взглянул на женщину. Та сидела прямая, с поджатыми строго губами. Взгляд ее был направлен прямо Подсухскому в лоб. Подсухский поинтересовался — мол, все ли в порядке, не напряжена ли она его обществом, а то он вполне может уйти, уйти с благодарностями, ибо еда была вкусна, музыка мелодична, а беседа доставила ему столько приятного, что... но женщина, словно не слыша Подсухского, поднялась, схватила его за руку и утащила за ширмы, которыми от остального зала был огражден грубый топчан, покрытый лишь тонким одеялом. И за ширмами женщина схватила уже Подсухского всего, там она прижалась к нему твердыми грудями и точеными бедрами и сказала, перекинув слова через поджатые строго губы: «Давай, мужик, отработай!»

Этого Подсухский не ожидал. Что делать с такой, как с ней иметь дело, да и — сможет ли он, сможет ли соответствовать? Между тем музыка гремела все громче и громче, лопались струны, мелодии мешались, скручивались, проникали друг в друга, свет становился все ярче, каблуки дирижера стучали как еще один инструмент, груди женщины настойчиво рвались на свободу из тесного платья, а руки хватали Подсухского так, словно собирались выдернуть жилы, выдавить соки.

«Смогу — не смогу?» — лихорадочно думал Подсухский, а все уже шло само по себе, почти от него независимо. От необычности с ним происходящего, от вкуса спелости, сладости, от счастья обладания Подсухский постепенно впадал в транс, потом впал окончательно, забылся в розовом видении, провалился в чашечку цветка, протолкнулся в завязь, растекся по семяпочкам — и очнулся не в доме прекрасной женщины, а в кювете, возле того самого места на шоссе, где его затолкали в машину.