Дмитрий Стахов - Сон в начале века

«Здравствуйте, — сказал Подсухский. — Это я...»

Женщина не ответила на приветствие. Ее лицо было напряженно, на нем читались печаль и разочарование, обида и злость, горе и несчастье. Она курила сигарету и выпускала дым из изящных ноздрей резко, словно драконица. Она загасила сигарету каблуком и кивнула на кровать — мол, давай, голубчик, раздевайся и ложись! Подсухский застопорился, затоптался, замешкался, но сзади ему наподдали коленом, его подтолкнули чьи-то крепкие руки, он оказался возле кровати и там уже обнаружил, что на спинке закреплены браслеты наручников, что к кровати крепятся ремни и что не кровать это, по большому счету, а нечто вроде пыточного станка.

Подсухский засуетился, задергался, но был к кровати прикреплен, был надежно на ней зафиксирован двумя молодцами, которые его и привезли. Молодцы еще хотели и содрать с Подсухского одежду, но были остановлены жестом молодой женщины — мол, я сама, не волнуйтесь, с этим я справлюсь! — и из комнаты вышли.

Над Подсухским был потолок. Идеально белая поверхность. Подсухский был растянут, приподнять голову, посмотреть — что с ним собираются делать, что с ним делают, не было никакой возможности. Не хватало лишь большой булавки, чтобы, словно большое насекомое, пришпилить Подсухского.

С него сняли штаны, там, внизу, над ним тяжело вздохнули.

«Только бы не резали по живому!» — подумал Подсухский, но резать его никто не собирался. Им пользовались, а за всем происходящим наблюдал бесстрастный объектив телекамеры, вделанной в потолок. Да, Подсухский заметил его. То ли по еле слышному жужжанию трансфокатора, то ли просто — по ощущению присутствия кого-то третьего или четвертого или десятых-пятнадцатых. Им пользовались, а он старался теперь еще и выглядеть получше, старался произвести на наблюдающих благоприятное впечатление. Его действия были ограничены, он не мог ни приветственно помахать в камеру, ни поклониться, не мог он и переменить позу, и поэтому Подсухскому оставалось лишь улыбаться, оставалось лишь мимически выражать свою лояльность, уважение и пиетет.

Женщина громко закричала, закинула голову, соскочила с Подсухского, потом — встала на него, топча впалый живот и готовые вот-вот треснуть ребра, крикнула прямо в камеру: «Да!» и рухнула, словно подкошенная. Подсухский же послал в камеру самую свою добрую улыбку, сконцентрировавшись, постарался передать в камеру все свое обаяние, дабы те люди, у монитора, поняли бы, что Подсухский подневольный, что тут вовсе не попираются злобно законы гостеприимства.

Озабоченный тем, чтобы произвести хорошее впечатление, Подсухский и не заметил, что женщина, зажав сигарету в углу рта, отстегнула ремни и раскрыла замки. Продолжая слать в камеру свою доброжелательность, Подсухский оставался распятым, мокрым, неприбранным. Он опомнился, лишь когда женщина толкнула его коленом и сказала сквозь зубы, что, мол, хватит тут валяться, давай, мол, убирайся вон!

Подсухский быстро сел на кровати-станке, но увидел свои ноги, свои щиколотки в сетке синих жил, и ему вдруг стало безумно горько и обидно. Он уронил сухую свою голову на жилистые руки, слезы потекли по его впалым щекам: Старость и Смерть стояли впереди, Подсухский даже думал, что если поднимет голову, то увидит этих старух перед собой, в углу комнаты, невидимых ни попользовавшейся им женщине, ни телекамере, продолжавшей пожужживать все тише и тише, не иначе — как от потери интереса.

Но оказалось, что женщина, только что собиравшаяся выкинуть Подсухского вон, словно обрела его зрение, словно почувствовала присутствие в комнате страшных старух. Она, успевшая привести себя в порядок и припудрить носик, подошла к Подсухскому, присела перед ним на корточки, погладила по щеке. Он посмотрел на нее. Она грустно улыбалась. Подсухский сквозь слезы улыбнулся в ответ, а женщина заставила его встать, одеться, последовать за собой в маленькую уютную комнату, где предложила ему стакан чайку, булочку с маслицем и колбаской и рюмочку хорошего коньячка. И пока Подсухский закусывал коньячок долькой лимончика, пока пил чаек и жевал булочку, женщина, затягиваясь сигаретой и уже не дьявольски, а совсем по-домашнему выпуская дым, в нескольких словах поведала Подсухскому о жизни своей, что, мол, на соседнем от того пепелища, где Подсухский нашел стулья, оставшемся от ее только что отстроенного великолепного дома-дворца, она поругалась с мужем, что муж ее оскорбил, назвав подлой сукой и блядью, обвинил в том, что она якобы сама устроила поджог не только своего дома, но и домов соседних, принадлежавших мужниным друзьям и коллегам по новому инвестиционному банку, что подлая сука она еще и потому — или, вернее, в первую очередь потому! — что муж, собственно, купил ее у ее матери, когда ей было каких-то четырнадцать лет, а она была красива, образована не по годам, только очень, очень-очень несчастна, бедна, покинута, и мать уступила ее ради презренных денег и ради младшего братика, который нуждался в дорогих лекарствах, уходе, лечении за границей, и, услышав от мужа такое, она, в отместку, оскорбленная, сказала, что раз так, то она привезет к себе первого попавшегося и переспит с ним, а так как она женщина слова, то и привезла к себе Подсухского, но муж продолжал ее оскорблять и не поверил, что она переспала с обитателем свалки, начал над ней издеваться, обзывать ее еще более оскорбительными словами, но главное было не в них, а в том, что все, что говорил муж, было неправдой — ведь тем не менее она любит мужа и никогда ему не изменяла, — и обида в ней начала расти и шириться, и она решила вновь привезти к себе Подсухского, а муж потребовал, чтобы она была с Подсухским в этой, специально оборудованной комнате, а сам муж сейчас далеко-далеко, за границей, но ему передавали изображение, ведь ее муж очень, очень, очень богат, у него не только свои скважины, гранильные заводы, но и собственный спутник в космосе, на околоземной орбите, а что, для хорошего человека и спутник — нормальная вещь, полезная в хозяйстве, ведь правда?

И Подсухский кивнул — правда, совершеннейшая правда!

И Подсухскому теперь стало безумно жалко эту прекрасную молодую женщину, и Подсухский вновь заплакал, но на сей раз не тихо, беззвучно, а с подвыванием, с хлюпанием, с громкими сморканиями и ударами себя по щекам. Вид горевавшего Подсухского так подействовал на женщину, что и она расплакалась, разрыдалась, разнюнилась. И оба они заплакали в унисон, обняли друг друга, начали утирать друг другу слезы, и женщина сказала, что, мол, у нее, еще тогда, когда она мельком увидела Подсухского на шоссе со стульями, проснулось к нему странное чувство, что Подсухский ей мил и приятен, что ей вовсе не хочется продолжать играть в такие сомнительные игры со своим мужем, что если муж извинится, то она его простит, но сейчас ей просто необходима ласка Подсухского, не для камер и не для слуг-доносчиков, а интимная, вне соглядатаев.