Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Половинкин добрался до воды, в укромном месте снял пиджак, рубашку, ботинки и носки, нырнул прямо в брюках: он думал, что таким образом сможет хоть их-то отстирать, а если еще поелозит в них по речному песку, то брюки останется только высушить. Он поплавал, понырял, поелозил, выбрался на берег, разделся догола, выжал брюки, встряхнул их и заметил, что след от травы никуда не делся, а материя от еложения по речному песку прорвалась. Половинкин швырнул брюки оземь и собрался было их топтать, но рядом, в кустах, услышал два голоса: один — девушки, другой — парня.

Девушка говорила, что не надо, а парень отвечал, что нет, наоборот, очень даже надо! Половинкин подошел к кустам. Девушка говорила, что, если ее не отпустят, она начнет звать на помощь, что она не хочет, что не любит, что парень девушке не нравится, а парень, наоборот, утверждал, что он хочет, что он любит, что девушка ему нравится, а если она будет кричать или продолжать кочевряжиться, то он устроит ей такую сладкую жизнь, что она век помнить будет, что лучше сейчас немедленно дать, что если немедленно не дать, то он все равно свое возьмет, а вечером еще и «на хор» поставит — корешей-то много: все Реутово, да и на Щелковской найдутся. Половинкин раздвинул ветви кустов: девушка была прижата к стволу дерева, парень одной рукой хватал девушку за грудь, другой пытаясь залезть под юбку. Девушка — это и была Абуянчикова, — увидела Половинкина, подумала, что реутовские уже здесь, и заплакала. Парень обернулся. «Что, бля?! — поинтересовался парень у Половинкина. — Гулять негде? Иди отсюда, козел!»

Половинкин подошел, и парню пришлось отпустить Абуянчикову. Он развернулся к Половинкину и встал так, чтобы Половинкин мог разглядеть его татуировки: на запястьях какие-то слова, на пальцах перстни, на груди — крест и русалка, а потом сплюнул под ноги Половинкину и еще раз обозвал козлом. Половинкин ударил только один раз и парень погрузился в глубокий отруб — удар у Половинкина был поставлен очень хорошо.

Так они, Половинкин и Абуянчикова, познакомились и в этот же день, после того, как вернулись по домам, ближе к вечеру, созвонились, встретились, пошли в какую-то компанию друзей Абуянчиковой, встреченных ею на курсах референтов-секретарей, там заперлись в маленькой комнатке и на узком, коротком диванчике Половинкин вошел к Абуянчиковой, а она его приняла. Они познали друг друга, и знание это стало любовью.

Половинкин занимался борьбой, культуризмом, боксом, восточными единоборствами и сильно выкладывался на каждодневных тренировках. В армию его взяли не в обыкновенную воинскую часть, а в подразделение при стратегическом аэродроме, и он сделал карьеру от подсобного рабочего в офицерской столовой до хлебореза, от рядового до старшего сержанта. Вокруг него постоянно вились и поварихи, и девчонки из окружавших гарнизон общежитий, а бывало — и офицерские жены, и никого Половинкин не мог оставить без внимания: прийти на помощь ближнему — в этом весь Половинкин.

И хотя всем он охотно рассказывал, что его ждет Абуянчикова, встречались и такие, кто хотел бы Половинкина у Абуянчиковой отнять, ибо неутомимость и мужские достоинства Половинкина вскоре стали настоящей легендой подразделения при стратегическом аэродроме, но Абуянчиковой было занято сердце Половинкина даже тогда, когда его вызывали к себе самые важные женщины, вроде жены заместителя начальника политчасти столовой, женщины властной, справедливой, крупной, идейно выдержанной. Половинкин ее слушался, ей услужал чаще других и таким образом к концу службы смог получить прекрасные характеристики и рекомендации. Он вернулся и женился-таки на Абуянчиковой, поступил в механический институт, но учиться ему было трудновато, и он закончил курсы водителей, стал работать на персоналке да жить с молодой женой, стал зарабатывать не только хорошие деньги, но и получать разные приятности и выгоды, что сулила такая как у Половинкина, работа, и рождались у них дети, и текли мимо них годы, но потом что-то где-то треснуло-разъехалось-разломалось, того, кого возил Половинкин, убили тремя выстрелами в подъезде, и пока Половинкина таскали на допросы: видел — не видел, слышал — не слышал, знает — не знает, почему — блин! — не догнал? — пока шло разбирательство, тот парк, где Половинкин каждое утро забирал машину и куда он ее каждый вечер ставил, вдруг оказался не общенародной собственностью, а собственностью некой троицы — Кохакидзе-Бергман-Завьялов — и эти-то трое, не иначе из-за неприязненных отношений к Половинкину, как-то, без выходного пособия, с вопиющими нарушениями Кодекса законов о труде, выкинули Половинкина вон.

Кохакидзе-Бергман-Завьялов, эта гнусная троица, вызывала у него ненависть, и он был готов на что угодно, лишь бы отомстить, но что мог сделать скромный, малозаметный Половинкин? Как мог этот, пусть прекрасно знающий приемы рукопашного боя, крепкий, не лишенный приятности, еще вполне молодой человек с ясным взором и широкой улыбкой, как мог он навредить Кохакидзе-Бергману-Завьялову? Половинкину осталось лишь оторваться на некоторых бывших коллегах и сослуживцах — тех, кого на работе оставили и кто прямо сказал, что Кохакидзе-Бергман-Завьялов все-таки Половинкина подозревают, будто бы он не был сторонним наблюдателем убийства. Он набил бывшим коллегам морды: крутя баранку днем, Половинкин не забывал ходить на тренировки вечером, два раза в неделю. И жене его нравилось как он, придя поздно, целовал уже отошедших ко сну детей и крепкий, пахучий, липкий прижимал ее к себе, прижимал крепко, пахуче, липко, ввинчивался, шел некоторое время по резьбе, а потом срывался и заколачивал до корней, а без работы и тренировки и любовь жены становились не в радость, но Половинкин берег Абуянчикову, не говорил ей о неприятном, а каждое утро уходил из дома — якобы возить босса, а сам шлялся по улицам и все думал: как быть и как выпутаться из неприятной ситуации?

Он перебивался случайными заработками, но все в Половинкине было надломлено, все в нем стонало и страдало. Он был близок к самому настоящему помешательству, и вот как-то, когда он загружал фургон с таким же как он грузчиком-любителем — штатные грузчики магазина давали иногда подработать, — его окликнула купившая мебель дама.

Высокая прическа дамы, украшения, платье, туфли выдавали провинциалку. Она была плотно накрашена, пахла терпко дорогими духами, и даже издалека, скажем прямо, на самый беглый взгляд идущего к даме Половинкина было видно, что в сумочке у нее «капусты» предостаточно. На Половинкина дама смотрела с легкой полуулыбкой узнавания, чего, впрочем, сам Половинкин не замечал, ибо был взмокшим, озлобленным, уставшим, но когда он приблизился, то и на его напряженном лице появилась схожая улыбка, он всмотрелся в даму и понял — перед ним стояла жена заместителя начальника политчасти столовой, такая же, как и прежде, во время их знакомства — властная и идейно — это было видно по ее большим и чистым глазам, — выдержанная женщина. Половинкин вспомнил, что когда он ходил в солдатском и носил сапоги, жена заместителя политчасти казалась много старше, почти годящейся в матери. Он робел перед ней, хотя без платья, туфель, украшений она преображалась, молодела, становилась вовсе не такой солидной, но глядя на эту даму сейчас, у мебельного фургона, Половинкин даже не мог и помыслить, что она когда-то жарко шептала ему на ухо: «Ты — последняя остановка!» и почти тут же, словно слыша сигнал к отправлению, взвизгивала, взъекивала, взбрыкивала, ибо Половинкин слова об остановке воспринимал как призыв к более решительным действиям и действия эти предпринимал. Но это была она, жена заместителя начальника политчасти столовой, и вид она имела бодрый и цветущий, и было ясно, что Половинкин оказался не последней остановкой, что после него ее состав двигался, пусть — с разной скоростью — еще от остановки к остановке, и на многих она с удовольствием взвизгивала, взъекивала и взбрыкивала. И вот она стояла перед Половинкиным — такая стройная и цветущая, а он перед ней — такой понурый и блеклый.