Гарий Немченко - Отец

Мы замерли, спинами прильнув к холодной, оклеенной картинками из «Мира животных» стенке над печкой. А он услышал, видно, как зашуршала пересохшая бумага, расставив руки, сделал к нам шаг, поискал растопыренными пальцами, и в это время Валера, которому было три года, закричал как резаный.

Отступая на середину, отец звал нас по именам.

— Это я, ваш папа! Не узнали?.. Это папка!

Я верил и не верил — выходит, тоже забыл.

Он опять шагнул к нам, и опять мой брат в; испуге закричал.

И тогда отец опустился на стул около стола, снял шапку, снял очки и, взяв голову в ладони, заплакал…

Через год он выбросил палочку и куда-то спрятал очки — ему не нравилось, когда мы играли в слепых… Из первой группы его перевели во вторую, и о ранении в голову, о контузии все мы постепенно забыли.

Сперва он долго работал в прокуратуре, перебывал потом почти во всех, какие только есть в станице, этих самых номенклатурных должностях, однако вольнолюбивый его характер — он был мягок с подчиненными и часто резок в разговоре с вышестоящими — так и не позволил ему в конце концов ужиться с районным начальством, больше всего остального ценившим в человеке покладистость — скажем, так… А он не любил кланяться. И уехал работать в город, и вернулся домой уже только тогда, когда вышел на пенсию. Квартира, которую он там снимал, командировки, передачи домой, бесконечные поездки в выходной на попутках… Его хватало на все. Чего там, у него ведь бычье здоровье, недаром никаких болезней не признает, и на все про все у него — лишь одно лекарство. И от простуды, и от усталости, и от плохого настроения, и от обиды — одно и то же.

И когда только он упал посреди улицы и загремела эта пустая жестянка из-под керосина, когда у него тут же побагровела шея и посинел иссеченный осколками затылок, все, кто знал его, вдруг припомнили: война!..

И все вдруг ловишь себя на том, что в душе ты — еще мальчишка…

И сам спрашиваешь с усмешкой: до каких, интересно, пор?

Теперь тебе не на кого оглянуться — ты в роду старший.

Тебе ли искать человеческого тепла — около тебя давно уже должны греться другие!

И возраст такой, что самая пора за все отвечать, Как говорит мой друг, соответствовать.

Не один я небось все чаще об этом задумываюсь. Вот и захотелось мне тем, кому это интересно, что-то такое дружеское сказать, и улыбнуться, хоть мы незнакомы, и, как говаривали в старину, подморгнуть усом.

Вы уж поймите правильно, если улыбка при этом вышла немножко грустная…

Вся эта история случилась совсем недавно…

Написал я эти слова, тут же, конечно, перечитал, и сделалось мне не то чтобы неспокойно — стало как-то непривычно. Вот не было на листе этих слов, и могло бы не быть вообще, но я все-таки решился, и теперь они есть, и уже без всякого прочего недвусмысленно утверждают: вся история.

Но, конечно, это теперь я говорю с такою определенностью. Штука, пожалуй, в том, что я не раз и не два обо всем передумал, и вот само собой вышло: одно отлетело, отсеялось, а другое осталось, и события выстроились цепочкой. Это как следы на снегу: прошел впервые, а потом туда-сюда снова и снова. Пять раз, десять — уже тропинка. От одного, так сказать, пункта до другого. Так и тут.

И все вдруг оформилось. С чего-то стало начинаться. То есть, конечно, с того, с чего начинал я всякий раз думать.

И стало заканчиваться: естественно, там, где я оборвал мысль однажды, а потом еще и еще, пока тут не сделалась граница одних событий, и за ней стали начинаться уже другие.

И я сперва думал и думал об этом сам, а потом решил рассказать, только очень коротко и без всяких этих — какие у кого были глаза, кто что подумал и какой был в тот вечер закат…

Просто был Травушкин. Куратор.

Фамилия у человека ласковая, хоть за пазуху сажай с такой фамилией, да и вид у него, надо сказать, довольно благообразный. Особенно когда он в духе и начнет о чем-либо таком толковать да разойдется… Тут он тебе и горбиться перестанет, и узенькую бородку клинышком, которой то и дело потряхивает, приподнимет чуть ли не выше длинного носа, и голос у него зазвучит по-особому. Обычно он у Травушкина нудный и со старческим скрипом, а тут куда что денется и что откуда возьмется — и окрепнет, и в то же время станет мягче и как будто моложе. Говорит в такие минуты Травушкин складно и не то чтобы торжественно, но все же с какою-то задушевною ноткой, которая тоненько зовет тебя непременно прислушаться… Рывком опустит голову вниз, глянет на тебя сквозь очки с толстенными стеклами, одним пальцем их у переносья поправит и опять запрокинет бородку, вскинет раскрытую ладонь, и из рукава приподнимется манжета с округлыми краями и со старинною запонкой. И опять зальется: «Известно ли молодым людям: когда варвары ворвались в Рим, сенаторы встретили их не шелохнувшись и в полном молчании, так что их сперва даже и не тронули, посчитав существами…»

А теперь представьте себе: на этом самом месте заденет его плечом какой-нибудь без году неделя такелажник, заботливо скажет: «Закрой варежку, папаша, подвинься, будем кислород принимать…»

Потому что разглагольствует Травушкин не в Доме культуры вечером, а в первую смену на конверторном, где-нибудь на отметке семьдесят, когда кто из молодых да ранних монтажников на спор окликнет его, спросит о чем-либо позаковыристей да тем и подзаведет…

Поскучнеет Травушкин и сразу сделается другим человеком. Худые свои мослатые плечи приподнимет так, что другой раз покажется, будто торчат они выше головы, которую он опустит и на километр вытянет. Недаром смеются: показался из-за угла длинный нос и козлиная бороденка — через полчаса жди куратора. Правда, прибаутку эту можно истолковать по-другому: среди бригадиров ходил упорный слух, что Травушкин будто бы очень любит подглядывать. Придет на объект, посмотрит, что к чему, там и там-то велит поправить, скажет, что через пару часов вернется. А сам будто бы незаметно — шасть за ближнюю колонну. Стоит, все видит, и ты потом, хоть разорвись, ничего ему не докажешь, если на самом деле пальцем о палец не ударил. Приемку подписывать не станет ни за какие деньги, для переделки накинет теперь уже не день-два, хорошо если не неделю.

Рассказывают, хотели его от этой привычки отучить. Один бригадир будто бы заметил его за штабельком, но не подал и вида, а потихоньку послал бетонщика с отбойным молотком — обойти Травушкина с тыла. Тот и подкрался сзади, пристроил отбойный молоток прямо у куратора под ногами. Включил его, и тот забил, что крупнокалиберный пулемет… Травушкин из-за штабеля выскочил, как ошпаренный, потом будто бы приостановился, дальше пошел неловкой походкою и тут же, известное дело, зачем, поехал домой, в поселок. Но кровь пить после этого не бросил, только и того, что дерганый стал пуще прежнего.