Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Тишина пустого дома располагала к покою, и Фрэнку не хотелось ее нарушать. Пока он стоял у письменного стола и перечитывал незаконченную статью для журнала «Вопросы права», появилась кошка и стала тереться о его ногу. Пройдет немало времени, прежде чем он закончит эту статью, но и тогда ее могут не напечатать, хотя в нынешних условиях, когда проводится политика Нового курса и значение трудового законодательства возрастает, стало возможным бороться за утверждение принципа, который закрепит за рабочим его законные права.

Впрочем, Фрэнк понимал, что не следует переоценивать свой труд. Даже если принцип этот и получит признание, то не благодаря статье юриста, какой бы убедительной она ни была, а благодаря профсоюзам и рабочим пикетам таких городов, как Реата и Херрин. Дело решат десятки тысяч таких захудалых провинциальных городов, оказавшихся целиком в руках экспроприаторов и управляемых их наемниками.

Однако Фрэнк не хотел и преуменьшать значение собственной деятельности. Она так же необходима в нравственной сфере, как необходимы открытые формы борьбы на пропитанной кровью земле. Мир представляет собой не случайное скопление разрозненных вещей. Все предметы и явления находятся в прямой или косвенной связи, и постичь эту взаимосвязь — значит найти путь к свободе. Фрэнк непременно допишет свою статью и будет добиваться ее опубликования. И независимо от того, какая судьба постигнет эту статью, она уже помогла ему стать более квалифицированным профсоюзным адвокатом.

Хогарт прошел в спальню и стал выкладывать на постель белье. Реата находилась значительно южнее Лос-Анжелоса, на высоте около семи тысяч футов, поэтому Фрэнк взял не только легкий костюм, но и пару теплого белья, которое он не надевал со времени событий на мраморных каменоломнях в Вермонте. На всякий случай нужно будет взять и пальто.

Потом он принес из ванной принадлежности для бритья, зубную щетку и полез за старым большим чемоданом, спрятанным на верхней полке чулана. Став на цыпочки, он ухватил чемодан и потянул его к себе. Из чемодана вывалились, ударив Фрэнка по голове, газетные вырезки, стянутые резинкой. Резинка порвалась, и листки рассыпались.

То, что он увидел, крайне его расстроило. Сердце его словно пронзил холодный стилет. Фрэнк в ужасе схватился за голову. На полу валялось множество пожелтелых вырезок с потемневшими фотографиями, на которых был изображен он сам, весь в бинтах, с застенчиво-воинственной улыбкой на лице. Над фотографиями жирным шрифтом было напечатано: «Сотни раненых во время бунта безработных».

Фрэнк остолбенел, словно его ударила не связка пыльных бумаг, а полицейская дубинка. Лед в его сердце растаял, проступив холодным потом под мышками и стекая вниз по ребрам. Он хотел было нагнуться, чтобы поднять одну из вырезок, как вдруг ручка входной двери повернулась. Фрэнк поспешно выпрямился, дотянулся до чемодана и осторожно снял его.

Миньон увидела вырезки, залетевшие в комнату, еще до того, как Фрэнк вышел из чулана. Его деланное удивление, широкая некстати улыбка и этот ужасный старый чемодан, который он держал в руках, говорили о том, что ему не по себе. Он понимал, на что идет, и готовил себя к опасности, помня о жестокой борьбе, в которой ему с трудом удалось уцелеть.

Миньон почувствовала тяжесть в груди, словно туда кто-то положил камень. Она не пыталась следовать примеру мужа и хвастаться наигранным спокойствием. Задыхаясь от волнения, она спросила:

— Mais qu’est се que tu fais la? Tu t’en vas? [33] Что ты там делаешь? Ты уезжаешь? (франц.).

Фрэнк опустил чемодан на кровать рядом с кучей белья и одежды, подошел к жене и обнял ее за плечи. Она подставила Фрэнку губы, ожидая поцелуя, но он лишь едва коснулся их. Острая жалость охватила Миньон, однако плакать было нельзя. Она сама поцеловала его, пригладила его взъерошенные волосы, потом откинула голову и посмотрела в глаза мужу.

— Что с твоими волосами? — спросила она, с удивлением заметив, что голос ее стал тонким и певучим. — Quelle tete de Meduse! [34] Прямо голова медузы (франц.).

Фрэнк разжал объятия и пошел к зеркалу причесаться. Он был смущен и раздосадован. Миньон же продолжала веселым тоном:

— Ты драл на себе волосы, hein? [35] Да? (франц.). Тебе предстоит трудная поездка?

— Я не драл на себе волос, мадемуазель.

Он вдруг напустил на себя серьезность и заговорил, как в суде, отчеканивая каждый слог, каждое слово, будто перед присяжными, которые могут его превратно понять.

— Я хотел снять чемодан. С верхней полки. Оттуда. Я уронил связку газет. Она упала. И угодила мне прямо в старый шрам.

Нащупывая шрам, он снова взъерошил волосы.

— Ah, j’comprends [36] Понимаю (франц.). , — сказала она.

Фрэнк переменил тон:

— Откровенно говоря, сначала было дьявольски больно.

— Pauvre ami! [37] Бедняга (франц.).

Взглянув на кровать, Миньон сразу определила, чего не хватает в куче вещей, и захлопотала, собирая трубки Фрэнка, носовые платки, домашние туфли. Принесла фотографию, где они были запечатлены на фоне заснеженных Альп во время свадебного путешествия, а также запасную батарейку для слухового аппарата на тот случай, если на Фрэнка снова найдет глухота.

— Qu’est се que c’est [38] А что случилось? (франц.). на этот раз? Праздник фермеров? Или что-нибудь с грузчиками? С дровосеками?

Фрэнк рассказал то, что знал или о чем догадывался. События эти напомнили Миньон Гастонию и тот ужасный городишко в Западной Виргинии, где были забаррикадированы все шоссе, чтобы «не пускать иностранцев», пока сводятся счеты с «нашими» горняками «в доброй старой американской традиции», то есть при помощи дегтя, перьев и дробовиков.

Слушая мужа, Миньон думала о страшных неделях ожидания, когда она с головой уйдет в работу, лишь бы не сидеть у радиоприемника или у телефона и не слушать болтовню доброжелательниц: «Удивляюсь, как вам удается столько делать и еще постоянно думать о Фрэнке, на вашем месте я бы с ума сошла». Она будет бороться с мигренью и ночными кошмарами, заставлять себя есть через силу и сдерживать гнев, лишь временами давая ему волю. Она будет вынуждена держаться в стороне. И все из-за случая, происшедшего несколько лет назад. Она обрушилась на репортера, а тот сфотографировал ее с широко раскрытым ртом, с лицом, искаженным ненавистью. Эта фотография появилась во всех газетах страны, и дело, которое вел ее муж, было проиграно. Миньон поторопилась принять на себя вину, после чего они с Фрэнком условились, что, хотя они муж и жена, на общественной арене каждый будет действовать независимо от другого и ни в коем случае не станет пытаться его подменить, чтобы не попасть в глупое положение. Ее дипломатический «гений», как выражался Фрэнк, ее терпимость к рафинированной, утонченной интеллигенции оказались бы неуместными по отношению к наемным штрейкбрехерам, тюремщикам и прочему сброду, с которым приходилось иметь дело ему, как неуместна была бы его решительная непреклонность по отношению к людям искусства, среди которых вращалась она.