Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Двух-, трехдневная рабочая неделя не давала рабочим достаточного заработка. Заключенное в результате забастовки соглашение покончило с практикой расплачиваться чеками, которые принимали по нарицательной стоимости только в магазинах компании, а в других — с пятнадцатипроцентной скидкой. Теперь шахтерам платили наличными, если им вообще что-нибудь причиталось, но это бывало довольно редко. Чаще рабочие оставались должны магазину компании, где цены были очень высокими, но где им отпускали в кредит. Таким образом, в случае увольнения рабочие оказывались без каких-либо средств к существованию. Пособия им не платили.

Рядовым членам профсоюза Трэнк не предлагал никаких конкретных способов давления на Джорджа, для этого еще не созрели условия. Беседовал он лишь с немногими, да и влияние их пока что было незначительным. Тем не менее понимание того, что воинственно настроенные рабочие должны быть приняты в профсоюз, крепло и уже готовило почву для сознательных действий.

Понимал ли Бекер смысл происходящего? И если да, то кто предупредил его?

Майк побледнел, вспомнив вчерашнее заседание Совета безработных, на котором он нечаянно проговорился о ночных визитах Трэнка в шахтерский поселок, а Трэнк сердито оборвал его. Значит, на заседании присутствовал кто-то из доносчиков Джорджа?

Заявление Джорджа Бекера на страницах «Лариат» свидетельствует о панической растерянности, так что не стоит рассматривать его как тактическое отступление. И потом, кому нужна эта болтовня о конституции, гарантирующей прибыль от частного предприятия?

Конечно, Джордж Бекер — мошенник, но не так уж он глуп и должен был предвидеть, что даже его прихвостни не все стерпят. Рано или поздно придется действовать в открытую. Но когда? Сейчас? Завтра?

Майка передернуло. Джордж, кажется, решил отправить его на виселицу и примкнул к ищейкам, бегущим по его следу. Членов профсоюза предупредили, что если они попытаются хоть чем-нибудь помочь Майку и другим арестованным и если не примут участия в травле, то их заподозрят в принадлежности к красным.

Итак, черный список стал теперь частью официальной профсоюзной политики. Каждый, кто рискнет выступить за создание другого профсоюза в Реате, будет включен в этот список.

Значит, плохо дело.

А может, не так уж плохо? Майк знал, что слывет пессимистом. Есть ли хоть какой-нибудь выход из положения?

Лидия, наверное, найдет. Она лучше него ориентируется в сложной обстановке и, вероятно, посмеялась бы над ним сейчас, как это часто, бывало, и назвала бы его «угрюмым гусаком». Как нужна ему теперь Лидия! Он почти жалел, что ее не арестовали и что ее нет рядом с ним.

Джон Домбровский выбивался из сил. Никогда прежде ему не приходилось усомниться в своем умении обращаться с детьми. Однажды — это было давно, на охоте, — ему довелось оперировать ногу сына, попавшего в капкан. Джон самостоятельно ампутировал два пальца на ноге мальчика, воспользовавшись охотничьим ножом, прокаленным в тлеющих углях, и сделав примочки из жеваного табака. А теперь он очутился в положении, справиться с которым не мог.

Детей к нему привели хороших, как на подбор. Но почему-то сегодня, разумеется не нарочно, они поломали почти все его деревянные машины, без конца ссорились между собой и даже как будто с удовольствием дрались. От маленького Сиприано Фернандеса, который еще не научился себя вести, можно было ожидать шалостей, сегодня же его буйство заразило самых дисциплинированных детей. Джону они напоминали новобранцев перед первым боем: объятые страхом, не владеющие собой. Некоторые из них убежали, когда он попытался помешать их озорным играм.

Впервые Джон подумал, что не отказался бы от помощи. Но именно сейчас — и тоже впервые — он не мог на нее рассчитывать. В городке, где люди поневоле делили все тяготы жизни, каждая старуха, каждая девушка, даже старики и мальчишки, пока что избежавшие ареста, присматривали сегодня за такими же голодными, непоседливыми сорванцами всех возрастов, которые задирали друг друга и раздражали взрослых.

Когда появился Хосе Амадо, Джон решил, что тот поможет ему вытирать носы, успокаивать ребят и чинить игрушки. Однако у Хосе и в мыслях ничего подобного не было. Он пришел сюда поделиться новостями с Джоном, который плохо знал испанский и поэтому оставался, пожалуй, единственным человеком в Ла Сьенегите, кому Хосе еще не успел передать слухи и собственные предположения.

Однако в доме стоял такой шум, что разговаривать было невозможно. К тому же Джон был слишком занят детьми. Он то вытирал чьи-то слезы, то разнимал драчунов, то отнимал стамеску у мальчика, который порезался, и перевязывал ему рану, то совал в рот грудному младенцу тряпочку, смоченную в козьем молоке.

Хосе Амадо придержал свой болтливый язык и, посмеиваясь, наблюдал за непривычно растерянным Джоном. Эта сцена напомнила ему собственное детство в горах графства Сан-Исидро. Однажды на их деревню напали апачи, они убивали людей, поджигали дома и угоняли скот. Тогда в их деревне царила такая же суматоха. Он как живого увидел своего деда, с огромными, словно у Домбровского, усами. Придерживая вываливающиеся из живота кишки, дед, спотыкаясь, брел домой за винтовкой, чтобы принять участие в бою.

Потом эта страшная картина сменилась другими, уже мирными. Вспомнились теплое солнце, обширные поля кукурузы, мохнатые овцы, бродившие по зеленому холму, и мальчик Хосе (тогда его звали Пепе) в оленьих штанах и ситцевой рубахе с собакой Лобо, похожей на волка. Незаметно для себя Хосе Амадо тихонько запел песенку своего детства. Слова песни сейчас казались ему глупыми, а ведь когда-то они были исполнены чудесного смысла, напоминали о матери, тепле ее тела в холодные ночи. А вот и сама мать в длинной юбке стоит на коленях у большой каменной ступы и, мерно покачиваясь и напевая старинную песню, толчет зерно. Чем яснее вырисовывалась в памяти Хосе эта картина, тем громче звучал его тонкий, дрожащий старческий голос, пока до его сознания наконец не дошло, что он поет.

Кое-кто из детей услышал песню и подошел к Хосе, Джон, сидевший в другом конце комнаты, подбадривал его знаками.

Хосе перестал петь и засмеялся. Нагнувшись к маленькому Октавио Виджилу, или попросту Тавито, он взял его к себе на колени и спросил:

— Ты любишь песенки, chamaco? [50] Мальчик (исп.).

Тавито молчал. Он очень смутился и даже боялся моргнуть. Но другие дети закричали:

— Да, да, спой нам!

— Bueno [51] Хорошо (исп.). , — сказал Хосе, глядя на сидевшего у него на коленях ребенка, словно это он ему ответил. — Мы споем с тобой вместе. Но о чем? Это нужно решить. А! Мы споем про твои пальцы.