Дэвид Митчелл - Под знаком черного лебедя [= Лужок черного лебедя]

Звук ножа о доску для резки.

Я заглянул за комод.

– Блин, если б я знала, что выйдет такая размазня, купила бы вишни, – проворковала темноволосая американка.

(Она была вроде бы красивая, но слишком инопланетная, чтобы нравиться.) В липкой руке она держала красно-зеленый плод, по форме – как яйцо экзотической птицы.

– Вишни – это я понимаю. Бросил в рот, выплюнул косточку, прожевал, проглотил, финито. Никакого месива.

Первые в жизни слова, с которыми я обратился к настоящему живому человеку из Америки, были:

– А что это такое?

– Ты что, манго не знаешь?

– Нет, извините.

– Незачем извиняться. Ты англичанин! Вы все не отличаете нормальной еды от пенопласта, блин. Хочешь попробовать?

Нельзя брать конфеты у извращенцев в парках. Но экзотические фрукты у владелиц антикварных магазинов, наверно, можно.

– Да.

Женщина отрезала толстый ломтик, уронила его в стеклянную миску и воткнула сверху крохотную серебряную вилочку.

– Присядь, отдохни.

Я сел на стул с плетеным сиденьем и поднес миску ко рту.

Скользкий фрукт скользнул мне на язык.

Боже, манго – такая вкуснота… надушенные персики, ушибленные розы.

– Каков будет вердикт?

– Это совершенно…

Комментатор крикетного матча вдруг осатанел: «…все зрители на „Овале“ вскакивают на ноги! Ботэм зарабатывает очередную идеальную сотню очков! Джеффри Бойкотт бежит к нему, чтобы поздравить…»

– Ботэм? – Женщина сразу насторожилась. – Это он про Иэна Ботэма, верно?

Я кивнул.

– Косматый, как Чубакка? Сломанный римский нос? Глаза варвара? Сама мужественность в белой крикетной форме?

– Да, я думаю, это он.

– О… – Она скрестила руки на плоской груди, как Дева Мария. – Я бы по горящим угольям пошла…

Мы доели манго, слушая аплодисменты по радио.

– Так. – Она тщательно вытерла руки влажным полотенцем и выключила радио. – Ты желаешь купить кровать с балдахином яковианского периода? Или в налоговые инспекторы теперь берут младших школьников?

– Э… Скажите, пожалуйста, у вас есть «Омега Симастер»?

– «Омееега Сиимастер»? Это что, катер?

– Нет, это наручные часы. Их перестали делать в пятьдесят восьмом году. Мне нужна модель, которая называется «Де Вилль».

– Увы, детка, Джайлс не занимается часами. Не хочет, чтобы клиенты носили нам часы обратно, если те вдруг остановятся.

– Ох.

Это всё. Больше в Челтнеме нет антикварных лавок.

Американка разглядывала меня:

– Но я, может быть, знаю одного специалиста, который занимается именно часами…

– Часами? Он тут, в Челтнеме?

– Нет, он базируется в Южном Кенсингтоне. Хочешь, я ему позвоню?

– А можно? У меня есть двадцать восемь фунтов семьдесят пять пенсов.

– Не раскрывай всех карт сразу, детка. Дай-ка я попробую найти его номер в этом борделе, который Джайлс именует кабинетом…

– Алло, Джок? Это Розамунда. Угу. Нет… нет, я тут играю в магазин. Джайлс упорхнул на свежий труп. Умерла какая-то герцогиня с большой загородной усадьбой. Или графиня. Или светлейшество. Я в них не разбираюсь – там, откуда я родом, королев сроду не водилось… во всяком случае таких, которые одеваются, как будто их приговорили носить все модное… Что такое? Нет, Джайлс мне сказал, такое старинное название, где-то в Котсуолдах, типично английское… Брайдсхед – нет, это телесериал, правда? Прямо на языке вертится – Гульфик-на-Болоте, что-то такое… Да нет, Джок, я бы тебе обязательно сказала, только вот… Что? Да-да, я знаю, между вами нет секретов… Угу, Джайлс тебя тоже любит истинно братской любовью. Послушай, Джок. У меня тут в лавке молодой человек… Да-да, очень смешно, неудивительно, что лондонские старые пердуны тебя обожают… Этот молодой человек ищет «Омегу Симастер», – она кинула взгляд на меня, и я одними губами произнес «Де Вилль», – «Де Вилль»… Угу. Ты знаешь такую модель?

Пауза, преисполняющая надежд.

– В самом деле?

За миг до победы уже знаешь, что победил.

– Перед тобой лежит? Как удачно, что я позвонила! Угу… как новенькие? О Джок, все лучше и лучше… Какое счастливое совпадение… Слушай, Джок, а в плане сиклей серебра… у нас тут бюджетная ситуация… угу… Да, Джок, я понимаю, если их перестали делать в пятидесятых, то теперь они редко попадаются, я понимаю… Да, я знаю, у тебя не благотворительное заведение… – Она ладонью изобразила неустанную трескотню сороки. – Если бы ты не плодился как кролик, стоит первой попавшейся крольчихе поманить тебя пушистым хвостиком, у тебя не было бы столько детей на волосок от голодной смерти. Назови мне самую низкую цену… Угу… Ну, я думаю, что… угу… Если он скажет, что да, я тебе перезвоню.

Телефонная трубка со щелчком легла на место.

– У него они есть? «Омега Симастер»?

– Угу. – Розамунда сочувственно поглядела на меня. – Если ты наскребешь восемьсот пятьдесят фунтов, он отправит тебе часы с курьером, как только банк проведет платеж по чеку.

Восемьсот пятьдесят фунтов?

– Еще манго, детка?

– Джейсон, я хочу прояснить для себя ситуацию. Ты разбил эти долбаные часы своего дедушки… совершенно случайно… в январе?

Я кивнул.

– И последние восемь месяцев бегал как ошпаренный, пытаясь найти замену?

Я кивнул.

– На деньги, какие доступны тринадцатилетнему мальчику?

Я кивнул.

– На велосипеде?

Я кивнул.

– А может, куда проще было бы просто сознаться? Мужественно перенести наказание и жить дальше?

– Родители меня убьют. Буквально.

– Да неужели? Убьют? Буквально? – Розамунда в картинном ужасе закрыла руками рот. – Убьют собственного сына? За какие-то поганые часы? Как же они ликвидировали твоих братьев и сестер, когда те что-нибудь ломали? Расчленяли их и спускали в сортир? А водопроводчики не жаловались, что кости засоряют сливную трубу?

– Ну конечно, они не буквально меня убьют, но сойдут с ума от злости. Это, ну, я этого боюсь больше всего на свете.

– Угу. И как долго они будут сходить с ума? Пока ты топчешь эту землю? Двадцать лет? Без права помилования?

– Ну, не так долго, конечно…

– Угу. Восемь месяцев?

– Несколько дней, это уж точно.

– Что? Несколько дней? Блин, Джейсон.

– Больше. Наверняка неделю. И потом всю жизнь будут мне это припоминать.

– Угу. А сколько недель ты рассчитываешь пробыть в сей смертной оболочке?

– Я не… – Вешатель перехватил «понимаю». – Я не уловил.

– Ну, сколько недель в году?

– Пятьдесят две.

– Угу. А сколько лет ты проживешь?

– Не знаю. Семьдесят.

– Семьдесят пять лет, если не сведешь себя прежде времени в могилу беспокойством. О’кей. Пятьдесят два умножим на семьдесят пять… – Она стала нажимать на кнопки калькулятора. – Три тысячи девятьсот недель. Так. Значит, больше всего на свете ты боишься, что мама и папа будут дуться на тебя в течение одной – или двух, или трех – из этих почти четырех тысяч недель.