Стефан Мерил Блок - Оливер Лавинг

В конце концов Ева узнала, что не зря мучилась из-за того прерванного разговора, который Оливер пытался завести с ней всего за несколько дней до , и призналась в этом полицейскому, когда наконец решилась ему перезвонить. «Если бы только я выслушала его тогда?» – сказала она в трубку, но не дала на свой вопрос ответа. Ева понимала: этот вопрос всегда останется непомерной тяжестью, которую ей придется научиться носить, но сейчас она хотя бы может сделать то, что не сумела сделать десятилетие назад. Она может послушать.

– Оливер, – сказала Ева. – Папа прав. Мы только хотим, чтобы ты отвечал честно. Я знаю, ты можешь нас слышать. Знаю и хочу, чтобы ты ответил, ради себя. Не ради меня, не ради Чарли или Па, а ради себя. Я хочу сказать тебе, что мы поймем. Поймем, если ты готов. Если ты хочешь сказать нам это, мы найдем в себе силы выстоять. Если ты готов уйти, ты нам скажешь, да? Пожалуйста, скажи нам, если ты хочешь этого.

Возвратились санитары. Лавинги прошли за носилками к вертушке двери с надписью «РЕНТГЕН И ТОМОГРАФИЯ». Спустя полчаса они стояли по одну сторону стеклянной перегородки; по другую сторону в бежевом аппарате находился Оливер. Перед ними сидели доктор Гинзберг и два оператора, которые работали перед монитором.

Ева подумала, что это напоминает запуск космического корабля из любимых ее сыном старых фильмов. Застучали клавиши, повернулись рычаги, и мозг Оливера в трех ракурсах засиял на мониторах. Оливер стал суммой данных, выраженных на трех осях координат.

– Ма… – Чарли прижал руку ко рту. – Не могу…

– Ничего страшного, – сказала она, стиснув пальцы Чарли одной рукой и беря руку Джеда другой.

– Начинаем, Оливер, – сказала в микрофон доктор Гинзберг. – Я знаю, что ты это уже слышал, но сейчас пора попробовать на деле. Для начала мы должны установить знак для «да». И вот что тебе надо делать. Когда ты хочешь сказать «да», представь, будто ты бежишь. Представь, что твои ступни отрываются от земли, ноги быстро переступают. Можешь так сделать? Представить, что бежишь?

Мысли Евы теперь тоже бежали. Она поднялась в воздух, перепрыгивая через барьер. Она зажмурилась и всего на секунду зависла в высшей точке прыжка. Последнюю секунду, когда важнейшие вопросы оставались только вопросами.

Что бы ни думали о ней родные, Ева не считала себя особенно суеверной женщиной. Приметы, символы, насыщенный метафорами мир – так скорее смотрели на жизнь ее сыновья и муж. Но, возможно, так всегда происходит, если ты растешь на ограниченном участке земли, каждый дюйм которой ты превращаешь в фетиш, выискивая в своем мирке едва заметные приметы лучших миров. Делаешь из мучимого газами старого вола пророка, возводишь первобытные памятники из камней, гоняешься за веснушчатой девушкой, словно она перенесет тебя в рай. Но после нескольких замкнутых лет в «Звезде пустыни» и приюте Крокетта, после десятилетнего разговора с безмолвным сыном Ева стала лучше понимать мужа и сыновей; стала понимать, как ограниченность и молчание заставляют верить. Как можно читать свою жизнь, словно невидимый текст. Как можно бесконечно склонять ухо к звуку немого голоса. Как этот голос, когда ты начнешь его слышать, будет бесконечно говорить с тобой особыми таинственными путями. Например, в этот момент между первым вопросом доктора Гинзберг и первым ответом ее сына – всего одно повисшее мгновение – Ева почувствовала, что Оливер уже дал ей все ответы.

Если бы пришлось выбирать, то среди множества мучительных видений на четвертой койке самым мучительным оказалось бы воспоминание о беге. Твои последние минуты были ужасны, но ты часто утешался мыслью, что в последний раз, когда ты мог пользоваться ногами, ты использовал их по максимуму, промчавшись по затхлым коридорам муниципальной школы. О, тебя никогда нельзя было назвать спортивным. В конце своей подвижной жизни ты тяжело дышал, пульс стучал у тебя в ушах. И все же больше всего тебя терзало мгновение, когда твои силы были на пределе. Стремительность была как наркотик, сваренный твоим телом, как гормональное беспамятство. Когда ты бежал, ты утратил способность думать, во всяком случае на несколько секунд. Ты был просто бездумное движение. Смазанное пятно выцветших шкафчиков и древних школьных трофеев в стеклянных витринах. Пусть твоя школа была унылым местом, но то были прекрасные картины твоей подвижной жизни, которые теперь остались позади.

Каково это было – вспоминать о той скорости, когда твое тело навеки застыло в неподвижности? Это чувство не сильно отличалось от мыслей о Ребекке Стерлинг. Та восхитительная энергия иссохла, оставив лишь кожуру, но кожура, как это ни жестоко, оставалась под твоим одеялом, никогда не позволяя тебе забыть.

И все же порой, в полудреме, когда тиканье часов на стене сливалось в единый безвременный стон, тебе по-прежнему иногда казалось, будто ты еще не растратил всю инерцию того последнего рывка. Как иногда ты слышал голос Ребекки, доносящийся оттуда, где ты ее оставил, так же ты чувствовал, что воспоминания о твоей скорости достаточно, чтобы швырнуть тебя в то последнее мгновение. Ты все еще испытывал невозможное чувство, будто ты наконец сможешь прорваться к цели, как-то успеешь всех спасти, сможешь даже спасти самого себя.

В аппарате фМРТ Мемориальной больницы Эль-Пасо ты дрожал под гул крутящихся магнитов. Уже знакомая труба аппарата теперь казалась почти уютной. Это было переходное пространство, как зал ожидания, сумерки, твоя пещера у ручья, смычка между вселенными. Место вне реальности, где реальность начинала терять значение.

– Постарайся отогнать все посторонние мысли, думай только о беге, – сказала доктор Гинзберг.

Твои ноги не двигались уже много лет, но ты снова направил их в свое последнее воспоминание: пробежка по тусклым школьным коридорам. Да .

– Оливер! Замечательно, – сказала доктор Гинзберг. – Просто чудесно! Так, хорошо. Давай теперь попробуем сказать «нет»? Чтобы сказать «нет», пожалуйста, спой себе песню. Твоя мама говорила, что ты любишь Боба Дилана. Я тоже. Не мог бы ты спеть про себя какую-нибудь песню Боба Дилана?

Но как бы тебе ни хотелось погрузиться в любимые тексты, ты не стал петь. В тебе все еще отзывалось мощное воспоминание о беге.

– Оливер? Попробуй спеть, пожалуйста. – Ты не слушался, и тогда доктор Гинзберг сама начала напевать: – The answer, my friend, is blowing in the wind … [11] Ответ, мой друг, несется с ветром… ( англ .)

Перекрывая голос доктора Гинзберг, магниты рокотали собственный напев. Твои конвульсивные глаза превращали полукруглый свод в бежевое пятно. Пришлось очень сосредоточиться, чтобы не подпеть доктору, но ты продолжал удерживать внимание на своих призрачных ногах, все подгоняя и подгоняя их.