Алекс Гарридо - Книга Дока [litres]

Как тогда, когда он упал с велосипедом на склоне и не мог подняться, и сделать ничего не мог. Вот так же и сейчас. Ничего не сделать. Только ждать и надеяться. Хотя какая тут может быть надежда?

Лодочник здешний, наверное, не приплывет – Док-то уже здесь, перевозить его никуда не надо, обратно отсюда этот лодочник не перевозит.

Есть время сдаваться, и есть время упереться и не отступать. Как понять, какое сейчас? Тогда, на склоне, было время сдаваться, и он это понял, когда сдался – и получил свободу и спасение. А какое время теперь? А когда Клемс у него в руках выдохнул и больше не вдохнул – это было время сдаваться или время сжать реальность в кулаках и не выпускать, пока не сдастся она?

Кто-то сказал, что за такие идеи могут и по голове настучать. Кто? – Сам знаешь кто.

Но он не знал, кто. Должно быть, те, кто сейчас наблюдают за ним, пытаясь разгадать его бессмысленные рисунки на песке.

Может быть, сейчас как раз то время, когда надо зачерпнуть в ладонь стеклянно прозрачную воду, поднести к растрескавшимся губам, омочить их в горечи и сладости забвения? Принять причастие страны мертвых.

Жажда немилосердна. Это без еды можно жить и жить, но обезвоживание убивает быстро. Хотя здесь, конечно, не убьет, потому что смерть была бы переменой, а перемен здесь нет. Щепочка, лист, стайка лепестков. И снова. И снова. Смерти нет, потому что нет жизни. И цветение здесь такое же мнимое, как на картине или на фотографии. Существует реально, но не живое.

Как его фальшивые иероглифы на песке – выглядят как настоящие, но ничего не значат. Наперегонки с волной, чтобы не коснуться, чтобы не коснулась.

Он точно знал, что за ним наблюдают – такое не пропустишь. Кто? Кто надо. Которые сам знаешь. Те самые, что по голове настучат.

Настучат по голове, настучат по голове, повторяет про себя Док. Настучат, выстучат азбукой Морзе, почему и зачем нельзя делать так, как он хотел, нельзя вмешиваться в ход времени и судьбы, нельзя возвращать друга из царства мертвых. И не в том дело, скажут, не в том, что Гильгамеш не спросил Энкиду, и не в том, что Орфей вел Эвридику, как козочку на веревочке, и не в том, что они отступили и не попытались во второй раз, и в третий, и сотый. Это не причина, отстучат духи-хранители последовательности и необратимости, это следствие. А причина в том, что вселенная не допускает таких нарушений последовательности и необратимости, и нельзя покушаться на эти священные принципы, а кто покусится – неминуемо потерпит поражение и будет примерно наказан, чтобы прочим неповадно было. Ох, и достанется бедной моей голове, думает Док, если духи-хранители и в самом деле возьмутся донести до меня эти простые и незыблемые истины посредством азбуки Морзе.

Как будто они и впрямь взялись за это, в голове гудит, в ушах стучит. Док набычивается, упрямо горбит спину, склоняясь над песчаным берегом, чертит уже не так бессмысленно. Как будто в самом деле хочет им ответить.

Мало ли, отвечает он, что это невозможно. Мало ли что накажут. Мало ли что надежды нет и гибель неминуема.

Руки его двигаются всё быстрее, но ни один из начерченных знаков не имеет отношения к известным ему алфавитам, иероглифам или пиктограммам. Что толку писать неведомым духам на человеческом языке? Они не поймут. Откуда им знать, как расшифровывать человеческую письменность? У них нет и не может быть ключей. Они не понимают самой сути.

Голова кружится, язык не помещается во рту, вода бесконечной реки подкрадывается к самым его пальцам – но не успевает захватить их в свой прозрачный плен.

Давайте-ка, я объясню вам, чертит на песке Док, что значит быть человеком. И что значит для существа человеческого рода невозможность и безнадежность. Это можно объяснить одним словом.

И Док размашисто выводит обычными буквами:

НИЧЕГО.

То есть – ничего не значит. Ничего выдающегося. В смысле, не имеет особого значения, есть надежда или ее нет.

Ему кажется, что под его руками на песке возникают красочные картины, оживают, обретают глубину и движение, разворачивают и проявляют многоярусные сложно устроенные смыслы. Он чертит загогулины и углы, штрихи и окружности, перекрещивает отрезки прямые и волнистые, частыми ударами пальцев щедро рассыпает точки. Каждый знак кажется ему полным значений, удивительно емким, пронзительно прекрасным. Он счастлив делиться своим знанием с невежественными пришельцами невесть откуда, которые даже не удосужились поинтересоваться, с кем имеют дело, прежде чем угрожать.

Ему угрожали?

Да, настучать по голове.

В голове стучит, и Док нетерпеливо морщится: он не готов к преждевременным, скороспелым возражениям. Он еще не договорил, не дошел до самой сути.

Потому что обоснованная надежда в этом мире – скорее исключение, чем правило. Надежды никто не обещал. Но есть вещи, которые необходимо делать независимо от того, есть надежда или ее нет. Ни у кого из нас нет надежды, что он не умрет. Так что же теперь? В этом мире никто не может прожить, не страдая. И все умирают. Все. Поголовно. Это не чума и не эбола. Не война, не конец света. Это просто один – любой – день любого человека в этом мире. Но мы строим, и пишем, и красим, и печем хлеб, и сажаем цветы, и поем песни, и запускаем воздушных змеев – и защищаем свое дорогое, сколько можем. Мы влюбляемся, мы рискуем влюбляться, в этом мире, где каждый должен умереть, и у тебя, по большому счету, выбор небольшой: или ты умрешь первым, разорвав сердце тому, кто тебя любит, или он сделает это с тобой. Хотя на самом деле и этого выбора у тебя нет, не тебе выбирать. Всё будет, как будет, а ты можешь только… Я даже не знаю, что ты можешь. А, вот, можешь просто быть и оставаться человеком.

Руки над песком, уже обе, летают всё быстрее, чертят знаки всё резче, размашистей, как будто Док боится, что не успеет договорить, как будто кто-то может его прервать. Например, здешний лодочник. И как будто верит, что его в самом деле кто-то слушает, вернее, читает его знаки. Кто-то, те самые, которые наблюдают за ним. Которые настучат по голове.

Так вот, продолжает Док, оставаться человеком необходимо независимо от того, есть ли у тебя надежда на… Вообще хоть на что-нибудь. В этом весь фокус. Весь. Больше ничего нет.

Нельзя зависеть от надежды. В этом деле нельзя ни от чего зависеть, тем более от надежды. Или, там, от чьего-то разрешения. От угрозы настучать по голове. Видите ли, если человеков станет можно остановить такой угрозой, человеческий мир прекратит свое существование. Даже если ни один лист с дерева не упадет, травинка не колыхнется, всё равно – это будет апокалипсис, необратимый конец света. Потому что человеков не останется. Потому что человек – это тот, кто, не имея надежды, действует так, как будто имеет всю надежду мира.