Алекс Гарридо - Книга Дока [litres]

– Можно?

И, не дожидаясь ответа, входит.

– Знаешь, – говорит Гайюс коллеге (кофе-сэндвичи-Камилл), – я опасаюсь, что Док слишком сильно раскроется в своих записках.

– Это книга, – поправляет Камилл.

– Да, про слонов, – уточняет Рене.

– Смешно, – говорит Камилл, но не смеется.

Гайюс продолжает:

Раскроется сам и раскроет нас. Что к чему, почему всё и что это за эксперимент, о котором он упоминает.

– Не раскроет, – качает головой Рене. – Не получится.

– Цельной картины он не даст, это понятно. Но по косвенным признакам…

– Я слежу за этим, – кивает Камилл. – Все нормально.

– То есть объяснений там, разгадки – не будет?

– Нет.

– Тогда – бедный Док! Никто не станет читать его книгу.

– Уже читают.

– Ну, значит, никому она не понравится.

– Да ладно, коллега. Тот, кто дочитал до этого места, абсолютно точно читает не ради разгадки.

– А ради чего еще читать эту фантасмагорию?

– Ради надежды.

– Ну, он сам признается и на пальцах объясняет, что надежды нет.

– Надежда всегда есть.

– Вопрос – на что.

– На что-нибудь. На то, что произойдет чудо. А если не произойдет, то хотя бы самого страшного не случится. Умирать тоже можно по-разному.

– Ну да, ну да.

– На то, что любовь не перестанет даже в аду.

– Говорят, что ад – это полное отсутствие любви.

– Значит, всё-таки на чудо.

– На то, что сам выдержишь и останешься верен себе и тому, кого любишь, но в первую очередь – себе. И, теряя всё, не потеряешь всего. Не потеряешь согласие с собой, мир с собой.

– Я уже не понимаю, кто из нас что говорит.

– Я слежу.

– И?

– И тоже уже не понимаю.

– Ладно, – качает головой третий, – оно надо? Даже Док нас не различает, а нам-то это для чего?

– Вот нам как раз это необходимо, потому что…

– Кстати, вам не кажется, коллеги, что мы сейчас очень напоминаем те три темные фигуры, которые объясняли Доку, почему он не прав?

– Это ты к чему?

– А я вообще не собираюсь ничего объяснять Доку. Пусть лучше сам мне объясняет.

– В первую очередь – себе.

– Ну, для этого мы и нужны. Чтобы он сам понял, что к чему.

– Это ты про неэкспертную позицию терапевта?

– Давайте вот без этого, а?

– Без чего?

– Без умных слов.

– Это ты еще умных слов не слышал.

– Слышал. И сам умею. Но не хочу.

– Интересно, с чем это связано.

– Хочешь поговорить об этом?

– Нет, я хочу с этим побыть.

– Брейк.

– Просто хотелось внести немного различий.

– Чего их вносить, они и так есть.

– Ну, заметить.

– Различия между нами и теми темными фигурами?

– Нет, различия между нами.

– Ты это ты, а я это я.

– А я тогда кто?

– Видимо, он.

– Или Оно.

– А вы тогда?..

Ночь на маленькой площади шумна и яростна. Окна всех кофеен освещены – такое дело, фестиваль-флешмоб, непременно понадобятся чай-кофе-вино-сэндвичи-мороженое в огромных количествах. Золотой свет озаряет булыжную мостовую, тени множества людей качаются и мелькают по стенам старых домов.

Миллион зубочисток – это всего лишь тысяча упаковок по тысяче штук, но эту тысячу упаковок нужно еще распаковать, и сделать это нужно быстро, пока не рассвело, как хорошо, что ночь длинная, как будто сплетена из множества ночей, и уже не понять, что за ночь нынче – солнцестояние или эквинокс, золотая пшеница или молочные реки, огонь или вода, утро года или его сумерки… Все ночи здесь, и миллион зубочисток, из которых Мадлен строит модель мира, неиссякаемым потоком шуршат по булыжнику. Мадлен строит не сама-одна, конечно. Фестиваль зубочисток, флешмоб построения мира, как не вовлечь молодых сумасшедших художников, которыми всегда славился город? Вот они, тут как тут: мелькают головы узорно обритые и украшенные перьями и цветами и просто встрепанные; пряди волос всех мыслимых цветов развеваются от бега и прыжков, разрисованные лица улыбаются, все кричат и смеются, то и дело путают порядок сборки и снова налаживают процесс, складывают суматошный, беспорядочный, стройный непредсказуемой гармонией хаоса танец, расступаются и водят хороводы. Калавера ходит между ними, улыбается, обнимается со всеми желающими: фото на память? Секунда и готово! Следом за ней Молли раздает охапками венки из бархатно-серебристой, прохладной травы. На стриженые и косматые, выбритые и выкрашенные, разрисованные хной и чернилами головы венки ложатся, как будто так и должно быть. И вот уже все, все кружатся и смеются, передают друг другу тонкие деревянные иглы – сколько уколотых и каким сном они заснут? – не сосчитать, не предсказать.

– Там, откуда я родом… – шепчет Калавера.

– Ты родом из головы одной обезумевшей от горя женщины, – кричит Мадлен с вершины пирамиды, сложенной из зубочисток, и никто не задается вопросом, как она там оказалась и как эта ажурная конструкция, держащаяся только на дерзновении автора и энтузиазме юных безумцев, выдерживает ее.

– Не от горя. От любви.

– И из канадской кукольной мастерской, – поддерживает Молли, выглядывая из-за охапки шалфея.

– Там, откуда я родом в голове той женщины, моей мамы, – продолжает Калавера, – в той стране растет особый шалфей, не тот, который Гиппократ называл «священной травой», не тот, который прославлял Авиценна. Волшебная трава сновидцев и прорицателей, знатный галлюциноген, та еще отрава…

– Ну, у нас-то нормальный шалфей, не отравленный, – с надеждой утверждает Молли. – Я хочу, чтобы всё было по правде.

– И только так! – кричит сверху Мадлен, все больше смахивающая на клыкастое чудовище из кошмаров Бобби. – Да будет правда, только правда и ничего кроме правды! Эй, люди! Всем слонов!

Хор восторженных голосов отвечает ей, перекрывая гудение компрессоров. Разложенные на мостовой фантасмагорические силуэты вздрагивают, мелко трясут шкурами, приподнимаются над мостовой, тянутся вверх, переламываясь и выпрямляясь. Качаются на тонких ножках, как новорожденные жеребята, поднимаются над башнями, заслоняют звезды.

– Всем шалфея! – кричит Молли, швыряя венки в толпу. Их перехватывают на лету, надевают на головы, передают друзьям, крутят на пальцах, танцуют и скачут, размахивая ими. В руках Молли они не кончаются, и она кричит Калавере, дразнит ее, показывает язык:

– Это не твой шалфей! Это мой шалфей! Не из той страны в голове твоей мамы, а настоящий! Эй, люди! Развешивайте их на фонари, на окна, на двери! Везде! Да здравствует шалфей!

Бьют часы – первый звук падает с высоты, накрывая площадь, и не угасает, не прерывается, когда в него вплывает следующий, и следующий, и следующий…

Главное – чтобы всё получилось правильно, хотя правил никто не знает. Но как-то нужно устроить так, чтобы Ягу не разлучилась с Данди, а Тир не потерял свою Кристину, чтобы Бобби оставался живым и невредимым, продолжал печь вероятность хлеба в вероятности хлебопечки, а Мадлен продолжала заваривать ему шалфей каждое утро, потому что в человеческой жизни есть лишь одна определенность: мы все умрем. Нужно устроить так, чтобы живой Енц обнимал и целовал Зигмунду Фрейду, а она целовала его, живого. Чтобы Док и Клемс могли взяться за руки, и чтобы это было нормально, чтобы мир не рушился от этого и они не погибали от этого. Так будет правильно. Только так. Все они здесь. Зигмунда Фрейда аккуратно снимает с головы фольгу и видит: всё так и есть, как она видит, всё на самом деле так. Осталось сделать несколько маленьких и очень аккуратных шагов.