Натан Энгландер - Министерство по особым делам [Литрес]

Над головой у нее была небольшая отдушина. Воздух проникал в камеру не только через нее, иначе она бы давно задохнулась, потому что прикрыла ее влажной майкой. Через отдушину проникал свет, а иногда и шум – к ней она и поднесла записки. На каждой страничке сверху печатными буквами было написано имя: ПАТО ПОЗНАНЬ. От радости у нее чуть не закружилась голова.

Имя ПАТО ПОЗНАНЬ связывалось у нее с парнем. Уже за это она испытывала к нему благодарность, а к ней примешивались и томление, и восхищение, и любовь. Какой он молодец, что написал свое имя! Поступок человека ответственного, настоящий поступок! Почему бы и ей, подумала она, не написать про свою историю?

Она вообразила Пато – но вообразила его совсем не таким. Ей представился кареглазый блондин с веснушками на носу. Парень, походивший на ее брата и на отца, она связала их вместе и присоединила к ним и свое последнее – в той еще жизни – увлечение.

Когда она мечтала, что окажется на свободе – она теперь мечтала об этом благодаря запискам Пато, – она обязательно найдет семью Пато. Она воображала вовсе не тот квартал, не еврейский, не тот дом. Не увидела она и квартиру, где мать – ни дать ни взять горгулья – застыла у окна, смотрит на улицу и ждет. Девушка представляла, как она подходит к воротам, там ее встречает отец (он похож на сына, только виски седые, и, кстати, чем-то похож на ее отца), берет у нее записки и, еще не читая, обнимает ее.

В камере стойко держался и другой запах, отличный от запаха всех побывавших здесь тел, он бил в нос с такой силой, что девушка не понимала – как это она не обращала на него внимания раньше? Это был запах страха. Он и помог ей понять, что случилось худшее: Пато больше нет, Пато умер, а она несет его послание миру, его последнюю и единственную связь с миром, делает для него доброе дело, и вот по чистой случайности – если ее смерть можно назвать случайностью – его имя исчезнет из памяти.

А того не знала девушка (касательно и карамелек, и нас), что живет она не только ради Пато, что теперь она связана и с Лилиан, и с Кадишем. В этой точке они, все трое, сошлись, срослись и в этой же точке расстались.

И хотя правительство поступало так, как все правительства – властвовало над настоящим и строило планы на будущее, оно пошло и дальше: решило посягнуть на прошлое, изменить то, что есть, и отрицать то, что было. Хунта здорово в этом преуспела, она поняла: если хочешь контролировать все, нужно двигаться назад так же бестрепетно, как и вперед (бесконечность простирается в обе стороны). Принимая это во внимание, очень важно, что насчет случившегося в прошлом, случившегося с Пато, девушка, Лилиан и Кадиш были согласны. Пато похитили, Пато попал в тюрьму, Пато оказался в камере.

А вот насчет настоящего единодушия не было. Лилиан верила, что Пато жив-здоров и его держат где-то, но где – неизвестно, Кадиш не сомневался, что Пато на дне реки. А что же девушка?

Она приняла и сумела как-то соединить противоречащие друг другу точки зрения Лилиан и Кадиша. Она понимала, что каждый из них прав, страстно верила, что позиция каждого истинна. И так как она попала в камеру, где когда-то сидел, а теперь уже не сидит Пато, он был для нее одновременно и жив, и мертв. Раз так, ей предстояло принять решение: как быть с карамельками, а это зависело от того, что будет с ней: ведь шансов выжить у нее ровно столько, сколько и умереть.

Она много об этом думала и, вдохновленная записками, решила: она будет жить, выйдет на свободу. Текст каждой записки – их было всего шесть – она выучила наизусть, на случай, если она уцелеет, а они – нет.

Она снова скатала карамельки и задумалась: куда их спрятать? Засунуть в себя? Но ее мучители вечно залезают туда, вечно эти места проверяют, значит, оставалось только положить их в рот? Но она может невзначай их проглотить – и тогда пропали карамельки.

Все-таки она засунула их в рот, одну за другой, во-первых, есть надежда, что там их не найдут, а во-вторых – из-за их названия. Куда еще сунуть карамельку, как не в рот?

Явное упущение. Нам же хочется знать, а что, собственно, было в этих записках. Да, девушка их прочитала, заучила наизусть и проглотила. Но верно ли будет рассказывать, о чем думал Пато, если об этом не услышат ни Кадиш, ни Лилиан, если ни один из них об этих записках даже не узнает?

Когда Кадиш надевал пиджак раввина, а Лилиан спускалась в лифте вместе с Качо, девушка уже несколько дней покоилась под слоем ила, под триллионом литров вод Рио-де-ла Плата. Записки все еще были укрыты в ее желудке, их все еще можно было прочитать под толщами вод, они таились в теле девушки, которую и саму проглотила кромешная тьма. Тело вполне мог найти рыбак – вытащить сетью или подцепить удочкой. Так в еврейских сказках вспарывают рыбье брюхо, а там – бриллиант, и никакого чуда в этом не было бы, и тогда записки могли бы достаться ну хотя бы штурману и попали бы к Кадишу или к прикованной к креслу Лилиан.

А так помнит о них только девушка, и только в ее памяти они и останутся. Но в эти страшные времена, когда аргентинская хунта плетет правду из лжи, Лилиан была бы счастлива, и Кадиш был бы счастлив, если б узнали, что не только они, но и прекрасная девушка – целый день, прекрасный день – верила в Пато Познаня – и живого, и мертвого.

Одурманенная, голая, все больше уходившая в себя, девушка думала о Пато, о его истории в записках, которые хранила в себе. Она гадала: его везли этой же дорогой? А может, и сейчас везут, но другой? И желала ему лучшего исхода. Было все это до того, как самолет набрал высоту, до того, как она потеряла сознание, до того, как открыли люк, и девушку – в Аргентине ее и так давно вычеркнули из числа живых – бросили, а она и сопротивляться не могла, в реку.

Течение изменило направление, пузырек воздуха всплыл на поверхность, записку смыло, и ее поглотило море, а Лилиан Познань вошла в Министерство по особым делам. Она искала священника. Она и подумать не могла, что записки ее сына – еще целые, хоть и намокшие, готовые, прежде чем истлеть, раскрыться, точно листья из почек, – хранятся в желудке чьей-то дочери, чьи родители точно так же ждут и тревожатся. Или не ждут. Или, как у Кадиша и Лилиан, их мнения разделились.

После ухода Кадиша Лилиан четыре дня кряду просидела у телефона. Она сидела и ждала, когда он зазвонит. Когда ожидание стало невыносимым, когда одолели мысли, такие жуткие, что Лилиан старалась их отгонять, она поднялась с кресла, пересекла лестничную клетку, вернулась с Качо, посадила его в свое кресло. И пошла туда, куда поклялась не ходить.

Лилиан и священник увидели друг друга одновременно – редкая удача! Он стоял прямо посреди вестибюля. Лилиан обрадовалась, но не успела ни кивнуть ему, ни улыбнуться, как радость улетучилась. Она не сказала ни «куда вы пропали», ни «а вот и вы», даже упереть руки в бока и то не успела.