Натан Энгландер - Министерство по особым делам [Литрес]

Священник нахмурился, охранник наискосок от него повернулся к ней и вскинул брови, а мужчина между ними, видно чей-то отец, которого Лилиан вроде бы видела раньше, вытаращился на нее. Охватив всю картину целиком – трое мужчин уставились на Лилиан, она уставилась на них, – Лилиан уяснила: ей дают понять, что ее присутствие здесь неуместно.

Мужчина, судя по всему, был в таком же положении, в каком недавно была и она, но что именно натолкнуло ее на эту мысль, Лилиан не могла бы определить: то ли в руке охранника блеснула серебряная фольга, то ли она вспомнила, как священник заступился за нее, когда она попыталась проникнуть в святая святых Министерства. Но тут охранник поднял руку с дубинкой, и священник бросился к ней. И не просто бросился. А кинулся ей навстречу, охранник (позади него) взмахнул рукой, и отец – она даже не увидела, как он падает, – уже лежал, свернувшись калачиком, на полу. Лилиан вспомнила, как оглушительно охранник треснул дубинкой по двери, когда на том месте, где сейчас лежит отец, стояла она. И вот сейчас, когда охранник свалил с ног человека – в огромном вестибюле, где, кроме них, никого не было, – удар прозвучал так же громко. Под шум священник схватил ее за руку, вытащил на улицу, и Лилиан уже не понимала, то ли до нее доносятся все новые удары, то ли это эхо последнего удара. К звукам ударов примешивались нечеловеческие, жуткие вопли. Но как ни напугал ее стремительный круговорот событий, у нее из головы не выходили глаза этого отца. В них был страх, и такой же страх испытывала и она, и он был такой же родитель, и это было непостижимо.

Крепко схватив Лилиан за руку, священник дернул ее к себе, чуть не подняв над землей. Извиняться он явно не собирался.

– Как вы посмели! – вопил он. – Вы не имеете права приходить сюда и выслеживать меня!

– То же самое! Я увидела в точности то же самое! Вы дали ему шоколадку! Вот почему вы меня увели. Чтобы я не видела.

– То же самое? Вы так считаете? – взвился священник. – Я мог разрядить обстановку, и тогда этого человека не избили бы, причем не исключено, что до смерти. А это уже нечто совсем другое, верно? И если его убьют, виноваты будете вы.

– Нет, не я. Я пришла узнать, как и что, только и всего. И правильно сделала. Что за дела у вас с этим человеком? Как вы могли оставить меня погибать дома?

– Вы понимаете, что тут происходит? Родители догадываются, что у этого здания есть и другая половина, охранник свирепеет, а я стараюсь его утихомирить. Что я вам сказал? Сидите у телефона и держитесь подальше от Министерства. Какая польза от вашего прихода? Вы пробыли здесь две секунды и уже в чем только меня не обвинили, а ведь я делаю все, что могу.

– Все или не все, а обо мне вы забыли, оставили меня одну. На Пато махнули рукой, позвонить мне не соблаговолили.

– Бедняга, вечная жертва, – сказал священник. – Добавьте меня в свой список обманутых надежд и идите домой. Я же говорил: этим путем идти не стоит, надо мне было слушать себя. Вам, госпожа Познань, нельзя доверять. А я лучше постараюсь вызволить кого-то другого.

– Вы не можете так поступить. Я не позволю. Не стану молчать. – Лилиан не представляла, чем его можно запугать. Она показала на здание Министерства. – Я расскажу, что видела. – Потом, уже вовсе обезумев: – Если вы кому-то можете помочь, вы должны помочь мне, ведь вы уже начали мне помогать!

– Да рассказывайте кому угодно, благословляю. Возможно, вам поверят, – сказал священник. – Но ни за что в этом не признаются, потому что такой свидетель им не нужен. Есть вещи, о которых в этой стране категорически не желают знать.

Всем своим видом священник давал понять, что поведение Лилиан его ошеломило. Он явно работал на публику, и Лилиан даже пригляделась к окрестным зданиям – не смотрят ли на них из окон генералы?

– Я прошу прощения, – сказала Лилиан. – Мне жаль, что я пришла сюда, что стала вас обвинять. Ваша помощь – вот все, что мне нужно. Я вам верю. И больше приставать с вопросами не буду.

– Будьте благодарны за то, что уже получили. Больше ничего сделать нельзя. Иногда надо быть благодарным и за малое.

– Прошу вас, – взмолилась Лилиан. Как его упросить? Она посмотрела на тротуар, священник посмотрел туда же. Лилиан подумала: не упасть ли на колени?

– Идите домой и считайте, что Пато жив, а во всех ваших бедах виноват кристально честный военный священник. Тогда вы будете спокойно спать ночью. И сможете жить.

Лилиан не сумела удержаться. Не могла не спросить:

– Он мертв? Вы поэтому так себя ведете?

И она стиснула зубы, да так, что один, кажется, сломался.

– Мертв? – переспросил священник и, похоже, смешался. – Нет, дело не в этом. Он жив, я вам уже сказал. Только за это меня надо благодарить. А теперь идите домой.

– Его можно освободить?

– Какая разница, если вам не к кому обратиться за помощью? Я сделал, что мог, а никто другой за это не возьмется.

– Умоляю, – сказала Лилиан, – скажите правду, что бы вы от меня ни скрывали.

– Если я скажу, вы возненавидите не меня.

– А кого – моего мужа? – спросила она. – Фейгенблюма, который говорит от имени всех евреев? Это он все испортил своим списком?

Лилиан казалось, что голова ее, точно зуб, вот-вот расколется – до того резко и стремительно кидалась она от надежды к безнадежности, и что эти скачки – как из жары в холод – ее убьют, непременно убьют.

– Себя, – сказал священник. – Вот кого вы возненавидите.

Лилиан взвыла, да так, что обернулись прохожие.

– Что это значит?

– Это значит, пусть виноват буду я, а не вы. Вот и вся моя логика. Если вашему сыну не спастись, лучше вам ненавидеть меня. Я с этим уже сталкивался, – добавил священник. – Им уже не прийти в себя, не оправиться. Матерям, которые подвели своих детей, не стать прежними.

– Я не подведу, – заверила его Лилиан.

Священник вздохнул.

– Можно договориться, чтобы сына освободили из тайной тюрьмы, даже в разгар тайной войны. Аппарат далек от совершенства, и лазейку можно найти.

– Почему вы не сказали об этом сразу? Почему не дали мне выбрать?

– Потому что я знаю, – сказал священник. – Знаю, что взял все ваши деньги, чтобы получить ответ только на один вопрос. Знаю, в каком вы положении, знаю, что для матери это – невыносимая мука. Лучше считайте, что вас все бросили.

– Скажите, что нужно сделать.

– Ничего. В этом весь ужас. Нужно платить – и больше ничего. Поэтому я вам и не звонил, ничего не говорил, делиться таким – мучительно. Вы могли бы освободить сына хоть сейчас, госпожа Познань, но сделать это вы не можете. Вам остается сидеть, ждать и молиться, зная, что вы подвели его, зная, что надо заплатить сумму, которой у вас нет. Теперь все зависит от вас, госпожа Познань. И теперь эту ношу вам нести.