Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

— Какая лошадь? — не понял тот.

— Ну, та… На которой вы ехали, когда нас встретили…

— А, Рябая!.. — Васяткина борода поплыла в улыбке. — Она не потеряется… Сама дорогу на конюшню знает… Умная.

И стал подталкивать Сережку в бок, приговаривая:

— Ешь, ешь… Небось с дороги проголодался…

Васятка доставал ему из большого чугуна картошку, клал стрелочки зеленого лука, зачерпывал из привезенных дедом консервных банок мясо. Но мясо было мягкое с желатином, к тому ясе теплое. Сережка ел его неохотно, как, впрочем, и все остальное, словно стеснялся пошевелить лишний раз зубами. Он глядел на темные стены комнаты, вспоминая то время, когда еще был маленьким и гостил в деревне, пытался издалека рассмотреть фотографии. Но фотографии были маленькие, и увидеть, кто там на них, не удавалось. Однако несколько фотографий он все-таки разглядел: «Это бабушка… А это мать… Только почему на ней такой длинный шарф? А это?.. — Сережка даже подался вперед. — Это отец!.. Конечно, отец! Только уж больно молодой…»

Раскрасневшись от мутного самогона, мужики закурили. Дом наполнился запахом крепкой махры, которой славилась местность, где стояло Никольское. Разговор зашел о войне. Сережка опять заметил, как изменился Васятка — дернулись его плечи, весь он как-то съежился.

Этого не по годам состарившегося человека все звали в деревне Васяткой. Тяжелое горе, свалившееся на него во время войны, сделало его почти седым, а появившаяся неизвестно зачем борода состарила еще больше.

Вернувшись после ранения в деревню в сорок четвертом, пришел он к тому месту, где был когда-то его дом, который спалили немцы, и долго ходил вокруг, натыкаясь на поднявшиеся из земли кочки. Потом побрел на кладбище и весь день просидел у могилы жены и сына.

Начал строиться. Дом поднял почти такой же, как и раньше. Даже деревья посадил те же — березу и две черемухи.

Сережка опять посмотрел на Васятку, тот все продолжал сидеть съежившись и также слушал, о чем говорили. Наконец, приблизившись к Сережке, он тихо, почти на ухо, произнес:

— Заходи ко мне, Сережа, всегда… Заходи, когда захочешь…

Он сказал это так, как будто хотел, чтобы Сережка пошел к нему прямо сейчас. Вот так встал бы и пошел…

Сережка напоминал ему сына, даже заставил услышать его голос, и потому, наверно, тяжелый, вставший поперек горла комок, не дал ему сказать еще что-то.

А Сережке почему-то нестерпимо захотелось в Москву, в свой двор.

Он взглянул в окно, увидел пробившееся из-за туч солнце и подумал, что в это время он был бы с ребятами уже на Москве-реке. Там мушкетеры, Колька-скрипач и, конечно, Японец. Сережке захотелось, чтобы Японец оказался сейчас здесь, в этом доме, среди этих людей и так же важно сидел бы за столом, как дед, Васятка, дядя Кондрат… И тут же улыбнулся — таким нелепым показалось ему то, что он представил. Однако Японец из головы не уходил.

Сережка вспомнил, что видел недавно, перед самым отъездом в деревню, как Японец о чем-то разговаривал с Валькой. «О чем это они?» — подумал тогда еще Сережка и начал крутиться рядом. Но они не обращали на него никакого внимания. «А что, если после лета Японец от меня отвернется? Не будет за меня держать мазу? А будет держать ее за кого-нибудь другого? Ну, например, за Вальку?..»

Он снова пожалел, что приехал в Никольское, хотя уже не так остро, потому что увидел, как ласково смотрит на него бабушка и как суетится рядом с ним Васятка, продолжая подкладывать ему в тарелку все, что, по его мнению, было самым вкусным.

Когда гости ушли, дед, посидев немного за столом, вышел в огород. Сережка и бабушка пошли за ним.

Петр Васильевич долго ходил между грядками, то и дело наклоняясь к ним. Он трогал руками землю, подносил к глазам ее твердые комочки, нюхал, а потом отряхивал ладони. Чувствовалось, как соскучился человек по столько раз вспаханной и перепаханной своими руками земле! Пошли к сараю. Дед открыл и закрыл дверь, как бы играя ее пружиной, постучал кулаком по доскам. Он обошел весь сарай, придирчиво осматривая его потолок, останавливаясь в углах и трогая ногой бревна. Потом Петр Васильевич снова вернулся в огород и также прошел между грядками, но только уже больше не наклонялся к ним, а лишь мерил шагами.

— Свекла-то хорошая родится? — внезапно повернулся он к бабушке.

— Всякая бывает… В этом году, бог дал, вроде бы ничего…

Сережка попытался отыскать глазами то место, где растет в огороде свекла, но не нашел — забыл, какие бывают у нее листья.

Дед начал топить баню. Сережка помогал таскать дрова, стараясь так же аккуратно, как и он, складывать их у двери. Сережка еще никогда не видел, как топят баню. Может быть, правда, видел, но тоже забыл, как забыл, какие бывают на вид свекольные листья.

Дед осторожно подкладывал под вмазанный в печку котел поленья. Поленья быстро занимались и так же быстро сгорали, уступая место другим.

— Смою сейчас с себя заграничную грязь, — приговаривал Петр Васильевич, — и чистым буду… Словно рожусь заново…

Баня дымила не только через покосившуюся трубу, но и через небольшое оконце, пробитое в ее широких бревнах. Мутноватый дымок даже пробивался кое-где через крышу, покрытую пересохшей соломой, и уходил вверх, смешиваясь с солнечным светом.

— Запустила баню, Серафима, — улыбаясь, замечал дед. — Совсем запустила…

Бабушка только махала рукой.

— Да какая там баня… Слава богу, сами живы остались. А многих нет… Если рассказать, что пережили, перевидели…

Серафима Григорьевна зябко повела плечами.

— Спасибо, Антон помогал, — сказала она уже громче. — Не бросал меня в войну…

Дед почему-то сдвинул брови, нахмурился и отвернулся, даже отошел на несколько шагов в сторону. Подул ветер, пошевелил на деревьях листья, поиграл дымом, который все так же валил из трубы, оконца и через крышу. Ласточка пролетела над самой землей, словно хотела схватить с нее корм, скрылась за баней.

— Дождь, что ли, будет? — посмотрел дед на небо.

— Будет, пожалуй, — откликнулась тут же бабушка.

Она потянула в стороны концы своей выцветшей косынки, сильнее затянув на ней узел. Потом дотронулась обеими руками до головы, будто приглаживала под косынкой волосы, и посмотрела на Сережку.

— Ну а вы как там жили в войну? Бедствовали небось сильно с матерью?

Сережка ничего не ответил, понял! бабушка и сама знает, как они жили.

Снова пролетела ласточка.

«Та же или другая? — посмотрел ей вслед Сережка, но потом решил, что другая. — Не одна же она здесь летает…»

Дед входил и выходил из бани. Дрова он уже не носил, а только посматривал на сложенные у двери поленца, трогая их иногда рукой, словно гладил. Взглянув на деда, бабушка как бы вспомнила: