Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

— А в войну совсем нечем было топить. Дров ни поленца, а немцы ходить в лес не дозволяли… Вот так и жили…

Дед не слушал ее. Он смотрел в огород, где ходил недавно между грядками, поворачивался в сторону поля, задерживал глаза на виднеющейся полоске леса.

— А что с Васяткиными-то случилось? — неожиданно спросил он и в упор посмотрел на бабушку.

— Предали их, — ответила бабушка. — Предал священник и его дочь. Будь они неладны…

— Как предали? — тронул усы дед.

— Степанида-то и Шурка партизанам помогали. Соглядатаями были вроде ихними у нас в деревне. Поведывали обо всем, что делается. Они-то и помогали вызволять в тот день раненого человека, которого спрятали партизаны в сарае у священника, а немцы их схватили. Измывались, говорят, они сильно над ними, а потом всех троих повесили. Я видела…

— Как видела? — вскинул на нее глаза дед.

— А вот так… — опять тихо произнесла бабушка. — Нас всех тогда смотреть согнали… Шурка-то вроде уже как бы в беспамятности был, когда его вешали. Ведь сначала они мать у него на глазах упокоили, а потом его…

Бабушка неуклюже перекрестилась своими узловатыми пальцами, присела на скамейку под раскидистым вязом. Дед тоже сел. Ближе подошел Сережка.

— Нет! Что-то здесь не то. Не верю я, чтобы священник оказался предателем! — опять тронул усы дед. — Не верю! Не такой был Никодим человек…

— Не такой? — покосилась на мужа Серафима Григорьевна. — А какой же? Ты что, забыл, когда был активистом и выселял его из деревни на хутор? Забыл? — начала она наступать на деда.

— А я и сейчас выселил бы его… — спокойно ответил дед. — Но только это совсем другое… А вот что предателем Никодим оказался, в это я не верю.

— Не веришь? А ты послушай, что люди говорят, поживи и послушай…

Дым валил из бани так, словно она горела. Однако Петр Васильевич перестал обращать на него внимание и сидел, опустив голову, вспоминая невысокого плотного человека с тихим приятным голосом.

…Никодим всегда был готов помочь любому, поддержать каждого, кто обращался к нему. Внимательный и вежливый священник пользовался уважением. И не было случая, чтобы кто-то, встретившись с ним на улице, не поздоровался бы первым. Однако решили все-таки выселить Никодима из деревни. Трудно сказать, кто решил, но тем не менее Никодим узнал об этом и сам первый пришел к Петру Васильевичу, которому было поручено от партячейки колхоза заниматься выселением.

— Когда собираться? — спросил его тогда Никодим.

— Завтра.

— Понятно… Значит, времени даже проститься с обжитым гнездом не даете.

— Завтра место поедешь выбирать себе для нового жилья.

С тех пор все и стали говорить в деревне, что Василич отправил священника на выселки. Правда, выселки были совсем рядом, но все равно считалось, что настоятель теперь жил далеко. Не при церкви же!

Выехали они на другой день с Никодимом выбирать место для его дома, да и затеяли разговор. О чем только не говорили: и о старом времени, и о новой власти.

— Власть-то она хорошая, — говорил Никодим. — Только вы хотите сразу же подстричь всех под одну гребенку… Хочешь не хочешь, а давай подчиняйся…

— А как же иначе? — не понял Петр Васильевич.

— А надо по-другому… С сердцем надо подходить к человеку. С сердцем и молитвой…

— Ну, насчет молитвы это ваше дело, а наше дело прямое… — перебил попа активист.

— Вот здесь-то и промашка получается…

— Как это промашка?

Петр Васильевич никак не хотел, чтобы Никодим указывал на какие-то промашки ему, депутату сельского Совета, коммунисту.

— Власть-то она у вас правильная, — продолжал священник, уже как бы повторяясь. — А вот поступаете вы неправильно… Вот и ты… — Никодим пристально взглянул на Петра Васильевича. — Зачем увозишь меня от людей? Я им ничего плохого не делал… Они идут ко мне, а значит, к богу идут, нашему всевышнему, который всегда хочет только добра. Вы тоже добра людям хотите. Может, это и есть наше всеобщее благоденствие?

Он посмотрел еще раз на Петра Васильевича, ожидая его возражения, но тот ничего не сказал, только тихо тронул кнутом лошадь. Его молчание окрылило священника.

— Не может Россия без бога, — уже твердо добавил он. — Никак не может…

— Не без бога, а без веры. А это разница…

— Мужику что Христос, что еще кто… — продолжал священник, как бы не слыша возражений Петра Васильевича. — Но вы его всякого бога лишили… Всякого! Слышите?.. А я очень люблю русского мужика, люблю Россию…

Петр Васильевич вспомнил сейчас этот разговор, с которого прошло уже более пятнадцати лет, задумался. Рядом с Никодимом встал Шурка, белобрысый подросток. Вспомнил, как приносил он всегда им в поле воды с родника… «У него еще такой маленький бидончик был… Кружки три в него входило, не больше… А он носит, бывало, и носит, пока не напоит всех…»

В бане все так же трещали дрова, однако дыму уже было меньше — поленья догорали. Бабушка сидела молча, смотрела перед собой на невысокую траву. Ее морщинистый лоб вздрагивал, а в потускневших глазах виделась задумчивость.

«А сколько было бы Шурке сейчас лет? — подумал Сережка. — Ведь он был старше меня…»

Когда дед пошел в баню и бабушка осталась с Сережкой, она сказала:

— Вот в том лесу были партизаны. А знаешь, как называется тот лес?

— Нет.

— Настенькин.

Сережка уже слышал об этом, но откуда шло такое название, не знал.

— А почему Настенькин?

— Когда-то очень давно, — начала рассказывать бабушка, — жила в нашей деревне девушка. Звали ее Настя. Ладная, красивая была девушка… И полюбилась Настя одному парню… Он тоже люб ей вышел.

— А ты их знала?

— Нет! Что ты! Это давно было… И вот, когда их свадьба была уже слажена, помещик, которому принадлежало тогда Никольское, как и все здешние деревни, запретил им жениться.

— А почему запретил?

— Ну, запретил, и все… — не нашлась она, что ответить. — За другого захотел выдать Настю. Но не вышло так, как задумал помещик. Не стала Настя женой другого. Ушла она тогда в лес и повесилась на березе.

— Ну а почему он все-таки запретил? — не отставал Сережка.

Она задумалась, как бы вспоминая то далекое время, и еле заметная досада коснулась ее маленьких глаз. Может быть, она представила себе ту бедную Настю, которая решила лучше умереть, чем подчиниться помещику, а может быть, пришли и другие воспоминания… Во всяком случае, Сережка ничего этого не видел — он смотрел на лес.

— С тех пор и зовут этот лес Настенькин… Рассказывают, что ночью в нем всегда плачет Настин дух. Многие даже слышали…

В это Сережка уже не поверил. Он знал, что никаких духов не бывает и что все это сказки.

Распаренным вышел из бани дед. Его красное одутловатое лицо так и горело. Казалось, поднеси к нему спичку, и оно зажжется.