Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

В тот вечер Петр Васильевич пошел из правления не прямиком, как обычно, а огородами. Хотелось взглянуть на картошку. «Дай бог, собрать бы! Погода не помешала бы…» — думал председатель, шагая по неширокому проходу, отделяющему огороды от поля. Внезапно он услышал металлический лязг, но не такой, который бывает, когда ударяется ведро или открывается в сарае засов, а чистый и звонкий, даже мелодичный. Петр Васильевич не мог ошибиться…

Сколько раз возникал в его ушах этот звон, когда он представлял себе, как привезут наконец из района для колхоза железо. Но его все не везли, говорили, что нет.

Звон слышался со двора Антона, и Петр Васильевич, не раздумывая, направился прямо туда. Подойдя ближе, он увидел, как Антон вместе с шофером таскает на голове трепещущие листы.

— Стой! Где взял? — Петр Васильевич преградил путь Антону.

— Отойди, — сверкнул на него глазами хозяин. — Не твое дело!

— Мое!

Шофер перестал таскать, а только сбрасывал листы с кузова.

— Где тебе железо дали? — не унимался Петр Васильевич. — Где?

— Не твое дело, — отвечал Антон, крутясь с листом железа на голове. — Тебе-то что?

— Ну, погоди у меня! — уже закричал Петр Васильевич и повернул назад в правление. Уже ночью из района приехали два милиционера, и железо снова погрузили на машину. С собой они Антона брать не стали, а вручили ему повестку, по которой он, Антон Григорьевич Фетисов, назавтра должен был явиться к следователю.

Прошло еще несколько дней, похожих друг на друга. На улице все так же стояла жара, и все так же было прохладно только в лесных чащах да на речке. В жару деревня вымирала. Не скрипели калитки, и не трещали журавли колодцев. Все остановилось, точно заснуло на несколько часов.

Сережка строго-настрого предупредил деревенских, что если кто скажет кому, что он курит, — пусть тогда не обижается.

— Изметелю, — сказал он.

Хотя ребята и не поняли слова «изметелю», но догадались, что ничего хорошего городской не обещает.

С куревом в деревне было хорошо. Сережка отсыпал табачок у деда — знал, куда он прячет его про запас, когда нет папирос. Плоховато было только со спичками, а зажигалку, которую ему подарил Японец, он забыл в Москве.

«Как бы она здесь пригодилась!» — сетовал Сережка.

Однако с куревом у него тоже вскоре вышла промашка.

В тот день, как назло, испортилась погода. Пошел мелкий и нудный дождь. Сережка сидел дома. Гулять было нельзя, а книг, которые он, наверно, почитал бы от полного безделья, не было. Одна только, неизвестно откуда попавшая к ним «Королева Марго» валялась на печке. В книге не хватало многих страниц, а добрая половина из оставшихся была разорвана или покрыта желтыми подтеками. Маленькую же книжечку о Москве, которую он случайно нашел в чулане и в которой рассказывалось, как Юрий Долгорукий основывал город, уже прочитал. Книжечка снова вызвала приступы тоски — опять вспомнилась Москва, двор, ребята, и, как всегда, встал Японец… Сережка подошел к окну, начал рассматривать посеревшую деревню. Она показалась ему особенно безрадостной, отчего его настроение еще больше помрачнело. Внезапно Сережка ощутил над ухом тепло. Это приблизилась к нему и склонилась над головой бабушка. Он даже не заметил, как она оказалась рядом. Они начали смотреть на улицу вместе, каждый думал о своем, не мешая обнявшей их тишине.

Пришел дед. Повесив мокрую куртку на гвоздь и зябко потерев ладони, присел на табуретку.

— Ну, как дела? — снимая сапоги, обратился он к Сережке. — Что еще у тебя стряслось?

— Ничего…

— То-то… Ничего… — как-то неопределенно произнес дед. — Баловать меньше надо и дурь меньше надо показывать. Дурь-то к хорошему не приведет…

Серафима Григорьевна вернулась к печке.

— Да что ты, дед? Опять за свое? — она сильно громыхнула ухватом. — Уж не каждый день у него баловство случается. — Потом она поставила ухват перед собой, как ружье, и, посмотрев на деда, добавила: — Хватит, уймись. Дай отдохнуть мальцу. Мало ему учителей за год. Тебя еще не хватало.

Петр Васильевич не любил, когда она вмешивалась в его разговор с Сережкой. Сверкнув на жену глазами, он дал понять, чтобы она замолчала.

— Маленькое баловство ведет к большому, — уже повысив голос, сказал Петр Васильевич. — Это всегда так бывает… Вчера он сад обчистил, а сегодня карман…

Сережка понял фразу буквально.

— Когда сегодня? — посмотрел он на деда. — Я сегодня даже на улицу не выходил.

— Не выходил?.. Не выходил — это хорошо… — понизив тон, вздохнул дед и замолчал.

Сережке показалось, что он выбил у него всякие доводы, и потому почувствовал удовлетворение, даже какое-то превосходство над дедом.

В комнате совсем стемнело. Лишь красноватые блики из печки бегали по бабушкиному лицу, освещая ее лоб, щеки и высвечивая маленькие, как шурупчики, глаза. Дед подошел к печурке, достал пачку папирос и протянул ее Сережке:

— Кури…

Сережка даже дернул плечами.

— Кури, кури, — продолжал дед. — Я же знаю, что ты куришь…

— A-а! Полно тебе! — уже в сердцах сказала бабушка. Она даже отставила ухват и подошла к деду. — Полно тебе! — Серафима Григорьевна взмахнула перед ним руками. — Что ты все придираешься?

— А я не придираюсь, — спокойно ответил дед. — Табачок-то мой кто ополовинил? — А? Он, он, внучок твой любимый.

Из-за темноты никто не заметил, как покраснел Сережка.

— Еще раз узнаю, что табачком балуешься, голову оторву.

Петр Васильевич начал прикуривать от головешки. В том месте, где он дотрагивался папиросой, на головешке появлялось красное пятнышко. Пятнышко вспыхивало, а потом пропадало.

— Да… — повернулся Петр Васильевич к бабушке. — Хочу все спросить тебя и забываю… Ты не сохранила мою табакерку?

— Какую табакерку?

Бабушка выпрямилась перед дедом.

— Ну, табакерку… которая у меня перед войной была… С двумя голубками на крышке…

Сережке ли не помнить эту табакерку! Ведь первый раз ему влетело от деда именно за нее еще тогда, до войны. Он все думал, из чего сделаны эти блестящие птички? «Может, они железные?» И хрястнул табакерку по спинке кровати. Тут клювик и отломился.

И то ли потому, что Серафима Григорьевна растерялась — слишком неожиданным был вопрос деда, то ли оттого, что ей просто захотелось сказать в эту минуту правду, которая, как ей показалось, сможет смягчить мужа, сделать его более терпимым, покладистым, она сказала:

— Хочешь ругай меня, хочешь — нет… Но табакерку твою я дала в войну в пользование Антону, а он потерял.

Бабушка с сожалением посмотрела на деда и развела руками. «Что же, дескать? Все бывает… И я бываю виновата», — говорило выражение ее лица.

И дед действительно как-то сразу же обмяк, а когда услышал еще от нее: «Прости, Василич… Виновата…» — произнес: