Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

— Да, ладно… Что же? Все бывает…

Перед тем как лечь спать, дед все-таки вернулся к разговору с Сережкой. Все наставлял его, выговаривал ему.

Через несколько дней после этого разговора Сережка попался деду уже, как говорится, с поличным.

Поймав котенка и привязав к его хвосту пустую консервную банку, Сережка вместе с деревенскими гонял его по сараю. Зрелище было смешное. Котенок, пугаясь звона банки, носился по деревянному настилу, прыгал, пытался от нее освободиться, но ничего не помогало — банка была как приклеена.

Внезапно, к Сережкиному ужасу, в дверях появился дед. В руках он держал вожжи.

— Вы что живность мучаете? — накинулся он на ребят и с размаху опустил ременную связку на чью-то спину. — Я вам покажу, как живодерить! Покажу!

Загородив собой выход из сарая, дед с остервенением замахал в воздухе вожжами, не давая никому прошмыгнуть в открытый проем двери. Потом он отыскал глазами Сережку и, уже не обращая внимания на остальных, начал хлестать его, норовя припечатать вожжи ниже спины. Закрываясь руками, Сережка отступал, а дед шел прямо на него, не переставая приговаривать:

— Я тебе покажу, как тварь мучить! Покажу!.. Ты у меня будешь знать.

Наконец дед опустил вожжи и провел рукой по взмокшему лбу. Быстрее котенка Сережка вышмыгнул из сарая и побежал в сторону Настенькиного леса.

Он вбежал в лес и остановился. Выцветшая трава уже не шелестела, как раньше, она сухо шуршала. Совсем рядом шевелилась муравьиная куча. Сережке сразу же захотелось ее разрушить, но потом почему-то он начал на нее смотреть, удивляясь беспокойной суетливости ее обитателей. Подняв голову, он увидел горелый дуб, в который, как рассказывали, в прошлом году ударила молния. Дуб стоял среди своих собратьев укором всему живому и грустным напоминанием о том, что ничто в жизни не вечно…

Над дубом пролетели грачи. Сережка вспомнил, что уже конец лета, что скоро приедет мать и увезет его снова в Москву. Ему очень хотелось в Москву… Снова припомнился двор. И снова встал перед глазами Японец.

Сережка просидел в лесу долго, а когда снова поднял голову, увидел, что день уже клонится к вечеру. Солнце, выбирая самые высокие верхушки деревьев, кидало на них последние лучи. Трава загустела. Опавшие листья, сливаясь с ее потемневшим цветом, становились уже малоразличимыми. Где-то далеко хлопнул пастуший кнут — в деревню гнали стадо.

«Надо возвращаться, — подумал Сережка, — не спать же в лесу».

Однако, пройдя несколько шагов, он почувствовал, что идти ему не хочется… «А что, если я не приду сегодня домой? Что будет? Дед разозлится еще больше?.. Ну и пусть злится. Все равно скоро ехать в Москву…» Сережка уже начал было прикидывать, где можно бы скоротать ночь, но вспомнил о бабушке. «Она же не заснет… И плакать будет».

Он представил ее лицо с застывшими в глубоких морщинах слезами, которые она непременно будет смахивать кончиком косынки, приговаривая: «Ну где же он? Ну куда же он делся?» И пошел вперед, с треском ступая на пересохшую и ломкую траву.

Когда он подходил к деревне, мычание коров уже редко нарушало опустившуюся над Никольским тишину. Воздух посвежел. После пыльного дня его хотелось глотать и глотать. Издали неслись звуки балалайки. Это шли из соседней деревни парни и девчата к ним на «вечерку». Голос выкликнул частушку, ее подхватили. «А что, если я все-таки не приду домой?» — опять подумал Сережка. На этот раз он уже не вспомнил о бабушке — все его мысли занял дед, хотелось хоть чем-то досадить ему.

«Мало ли, где я мог ночевать? Может быть, даже в своем сарае…»

Но в свой сарай он не пошел, а, посмотрев в темноту прогона, у которого остановился, направился по нему вперед. Еле различимый сбоку плетень кончился. «Началась Васяткина усадьба, — отметил про себя Сережка. — Там, в конце огорода, у него баня…»

Он шел, спотыкаясь о твердые грядки, и думал: «А вдруг баня на замке? Что тогда? Тогда придется идти домой… Нет! Домой я не пойду!»

Дверь в баню была открытой. Из нее еще тянуло тепловатой сыростью, на которую так не хотелось менять прохладный воздух. Но делать было нечего — Сережка уже все решил. Он вошел в баню и постарался как можно тише закрыть за собой дверь. Через несколько минут, привыкнув к темноте, уже различал широкую лавку, дрова, аккуратно сложенные в углу, висящие под потолком веники. Посидев немного на лавке, он лег, положив под голову несколько веников и обняв себя руками. Однако заснуть ему не удалось. Дверь скрипнула, и неяркий фонарь, который скорее освещал лицо вошедшего, чем предбанник, заставил его вскочить с лавки.

— Ты что тут делаешь? — спросил тревожный, но вместе с тем мягкий голос. Сережка увидел Васятку.

— Я?! Я… ничего, — забегал он глазами. — Я только… Только хотел поспать здесь.

Васятка улыбнулся, поставил на пол фонарь, давая тем самым Сережке понять, что выгонять его из бани не собирается, а потом, догадавшись, очевидно, о причине столь позднего визита, предложил:

— Пошли в избу.

— Не пойду…

— Не пойдешь? Что же так?

— Не хочу.

Но он его все-таки уговорил.

Они вошли в избу, и Васятка стал устраивать гостю постель на деревянном диване.

Сережка рассматривал комнату. Как странно, что здесь он еще ни разу не был. «А ведь Васятка приглашал меня».

Печка упиралась пристроенной к ней лежанкой в железную кровать. Над ее высокой спинкой висела старая пыльная кобура, глядя на которую теперь можно было только предположить, что она когда-то была коричневого цвета. Сережка разглядел это сразу же, как только вошел. Закончив возню с подушкой и одеялом, Васятка спросил:

— Есть хочешь?

— Не… — мотнул головой Сережка.

Когда он заснул, Васятка вышел из дому и направился к его деду. Волноваться же будет старик! Придя, рассказал все, как было, где увидел Сережку и как уговорил его пойти спать в дом. А еще он попросил Петра Васильевича не ругать внука — сделать вид, что ничего не случилось.

— Ну, не пришел — не пришел, — говорил Васятка. — Не ругай только… Прошу тебя…

И Петр Васильевич обещал.

Дед сдержал свое слово. Когда Сережка появился, он ничего ему не сказал, но разговаривать с ним, однако, совсем перестал. В молчании прошло несколько дней. Но вот однажды дед заговорил. Это случилось за обедом, когда Петр Васильевич, черпая из тарелки суп, читал, по обыкновению, газету.

— Вот это правильно! — ударил он пальцами по странице. — Правильно!

— Что правильно? — тут же отозвалась бабушка.

— А вот!

Дед снова ударил по газете.

— Вот! «Предать военных преступников суду», — прочитал он. — Это значит, судить их будут, гадов, всех, кого поймали… И правильно! Только я их не судил бы, а прямо к стенке сразу…