Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

На другой день Сережка сидел дома и вспоминал подробности вчерашнего случая. «Не надо было бы бежать за четвертый корпус. Лучше бы на железку… Там уж, точно, не поймали бы… Хотя, нет… Лисянская все равно все видела. Она-то, наверно, и сказала…» Германа из милиции Сережка так и не дождался.

Кончался август. Опять надо собираться в школу: заворачивать в бумагу учебники, доставать тетради, искать ручку, которая куда-то подевалась — наверно, валялась где-нибудь под диваном или под шкафом, и вообще наступила пора больших забот. Но вместе с тем и хотелось все оставшиеся до первого, сентября дни провести на улице. Сережка так и делал. Он уходил во двор утром вслед за матерью, которая, как всегда, торопилась на работу, и возвращался перед ее приходом, а иногда и позже. Днем он забегал домой только на несколько минут — перекусить что-нибудь, а потом снова отправлялся во двор.

Новый штакетник в саду уже потемнел. То ли от пыли, то ли еще отчего. Во всяком случае, теперь уже не рябило в глазах от его когда-то свежей древесины.

Ребят во дворе стало гораздо больше, а вместе с ними прибавилось беготни и шума. На мостовой теперь часто играли в лапту, в саду — в штандер, а у корпусов в трешечки. К вечеру во дворе выстраивались разрывные цепи. Была такая игра — разрывные цепи, когда один стоящий ряд бежал на другой, пытаясь разъединить ухватившихся за руки или, как говорили, разорвать цепь. Делалось это всегда с визгом, что вносило особое возбуждение. Ряды менялись, и те, кто только что бежал, пытаясь проникнуть через сплетение рук, теперь должны были стоять, крепко держась за кисти соседей. Как только оставались целы руки! Однако вывихи все-таки случались.

Забежав как-то домой в середине дня, Сережка по привычке нырнул рукой под половик и достал ключ. Из кухни вышла тетя Наташа.

— Пришел… — сказала она, держа в руках большую кастрюлю, и направилась к своей комнате. Однако, прежде чем толкнуть ногой дверь, обернулась: — А тут к тебе участковый приходил, — сообщила она. — Велел, чтобы ты дома был, сказал, что опять придет…

«Что ему нужно?» — забеспокоился Сережка, перебирая в памяти все события, которые, по его мнению, могли бы заинтересовать Федора Трофимовича.

— Да! И еще письмо вам… — спохватилась тетя Наташа. — Я его положила на ваш стол.

Сережка пошел на кухню. Взглянув на голубой конверт и неровный почерк, которым был написан адрес, сразу же понял, что письмо из деревни.

«Чего это они уже пишут? — удивился он. — Ведь мы совсем недавно уехали».

Сережка еще раз посмотрел на конверт, но вскрывать его не стал — на нем было написано: «Тимофеевой».

Ему почему-то нестерпимо захотелось вернуться в деревню, к бабушке. «А не бросить ли все?.. — подумал он. — И не уехать ли к бабушке?.. И пусть ругается дед, пусть даже бьет, как тогда, в сарае… А бабушка хорошая, добрая…»

Он вспомнил бабушку, тот дождливый день, когда они стояли с ней у окна и смотрели на посеревшую намокшую деревню и Сережка ощутил над ухом ее горячее дыхание.

Ему казалось, что, уйди он сейчас из этой комнаты, из дома, из этого двора, закончатся для него все неприятности, не будет ни участкового, ни его предупреждения оставаться дома и бог весть чего ждать, и вообще пропадет многое, что так портит настроение. Так бывает, когда человек хочет убежать от самого себя. Но этого еще никому никогда не удавалось.

Вечером, увидев письмо, Надежда Петровна вскрыла конверт. Писала мать, пыталась сгладить их распри с отцом, говорила, что дед Сережку любит и хочет, чтобы он был хорошим, потому, дескать, и сердится иногда. А еще в письме было написано, что к ним приходил художник, тот, который живет у Васятки. «Очень жалел, что вы уехали, — сообщала Серафима Григорьевна, — спрашивал ваш адрес в Москве. Мы дали. Рисовать он Сережу хочет. Сказал, лицо у него хорошее…»

Сложив аккуратно разлинованные листочки, Надежда Петровна снова убрала их в конверт, подумала, что зря, наверно, разругалась с отцом и что надо будет обязательно ему написать.

Она сказала Сережке, что художник хочет его рисовать, но тот никак на это не отреагировал. Он просто не принял этого всерьез.

«Подумаешь, рисовать…» Однако все-таки взглянул на себя в зеркало, в котором на фоне выцветших соломенных волос вспыхнули беспокойные глаза.

В комнату постучала тетя Наташа.

— Письмо-то взяла, Надежда? — приоткрыв дверь, спросила она. — Вам письмо было…

— Взяла, взяла, тетя Наташа. Спасибо, — ответила мать.

— А то я Сереже говорила о нем… Но, думаю, забыть может…

— Нет, он не забыл.

— Ну и хорошо…

Тетя Наташа еще потопталась, и Сережка подумал, что она сейчас обязательно скажет про участкового. Он даже подошел ближе к двери, чтобы сразу же выйти из комнаты, если она начнет говорить. Но тетя Наташа молчала. «А зачем все-таки был участковый?»

А участковый, оказывается, приходил не столько к нему, сколько к его матери: хотел узнать, заплатила ли она штраф за разбитые Сережкой окна, ведь срок уплаты уже истек. Ну и, конечно, Федор Трофимович хотел поговорить с Сережкой — давно не видел.

Тридцатого августа газеты опубликовали, первый список фашистских военных преступников, о котором Сережка уже слышал от деда. Неизвестно, кто вынес газету во двор, но она вскоре стала в центре внимания.

— Геринг… Риббентроп… Гесс… — читал с расстановкой Колька-скрипач, а все слушали. Наконец он прервал чтение: — Целых два столбца! Что же им сделают?

Мальчик обвел присутствующих взглядом.

— Смерть, конечно, присудят, — отозвался Валька, а Сережка, вспомнив, что говорил дед, точь-в-точь повторил его слова:

— Жалко, что Гитлера среди них не будет… покончил с собой, паразит. Сдох, говорят, как собака…

Его громкое объявление понравилось. Никто не поставил Сережкино сообщение под вопрос, потому что уж слишком ненавистным было это имя, ненавистным и для них, пацанов, ненавистным и для взрослых, их родителей. Гитлер олицетворял зло. Все, решительно все зло, какое можно только представить. «Надо же быть такому дураку! Москву хотел взять! Но Красная Армия разве дала бы?!» Но вот война кончилась, а Гитлера нет… Говорили о нем разное: и что он куда-то скрылся, что плавает где-то на подводной лодке, которая никогда не выплывает из океана, и что он сделал себе пластическую операцию — изменил лицо, и многое еще болтали. Но разговоры о том, что Гитлер покончил с собой, были самыми желанными. В них верили больше…

Наступило первое сентября. Сережка вышел из подъезда и, направляясь в школу, посмотрел на сад. Сад желтел… «И куда он спешит? Устал разве и хочет уснуть до весны?.. Жизнь к нему теперь вернется только через снег и зиму, в марте, когда снова выглянет теплое солнце и ласково начнет обогревать его».