Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Федор Трофимович стоял, вытирая платком лоб, и тяжело дышал. Было видно, что трудно ему подниматься на пятый этаж пешком.

«Ну, Гарик… — сразу же насторожился Сережка. — продал все-таки… А может, участковый из-за карт или рубашки?..»

Федор Трофимович прошел в комнату, снял фуражку и молча сел за стол. Он так и прилип животом к скатерти, копошась в своей папке.

— Ну, рассказывай, — положил перед собой лист белой бумаги участковый, — рассказывай все, как было.

Сережка, как всегда, начал медлить.

Сколько раз его выручала эта медлительность, при которой можно было над чем-то подумать, что-то взвесить, а главное, сообразить: как лучше ответить. Этот прием его еще никогда не подводил.

— Рассказывай, рассказывай, — продолжал Федор Трофимович, видя, как Сережка затягивает с ответом.

— А что рассказывать?

— Куда вы его дели?

— Кого дели? — спокойно спросил подросток.

— Будто уж не знаешь… — покосился на него участковый.

— Не знаю.

Сережка смотрел ему прямо в глаза, и участковый поколебался.

«Может, он и вправду там не был?»

— Кого дели-то? — повторил Сережка.

— Кого, кого, — уже поморщился участковый. — Барана! Вот кого…

Сережка даже рассмеялся, решив, что Федор Трофимович просто шутит. Но участковому было не до шуток.

Вчера вечером из магазина, который находился внизу, украли баранью тушу.

— С черного хода вытащили, — пояснил участковому директор магазина. — Туши, как привезли, так мы их вот здесь сложили, — показывал он. — А эта дверь была открыта. Так вот… Видели, как какие-то пацаны тащили тушу. Но когда выбежали, их уже и след простыл.

Узнав о случившемся, Федор Трофимович пошел по своим знакомым и Сережку обойти, конечно, не мог. Однако поняв, по какому делу к нему явился участковый и почувствовав себя невиновным, Сережка перешел в наступление:

— Да что я?! Хуже других, что ли? Что вы ко мне-то пришли? — Он даже постарался сделать вид обиженного, но это у него плохо получалось — только неестественно сдвинулись брови и вытянулись губы, а голос звучал все так же грубо: — Почему вы думаете, что я?.. Других разве нет?

— Парень ты такой… Вот в чем тут дело… — негромко заметил ему участковый. — И не кричи, пожалуйста… Ну а если не ты — так не ты… Разберемся…

— Ну и разбирайтесь, — не унимался Сережка. — А ко мне-то зачем приходить?

— Парень ты такой… — повторил Федор Трофимович. — Вот зачем…

После ухода участкового Сережка включил радио. Диктор сообщал, что с тридцатого апреля в Москве отменяется затемнение, потом женский голос начал говорить о предпраздничных первомайских собраниях.

Вернулась с работы мать.

«Хорошо, что ее не было дома», — подумал Сережка, но тут же вспомнил, что у подъезда Федор Трофимович обязательно должен был встретить бабок и там среди них тетю Наташу, их соседку, которая уж, конечно, не преминет узнать, зачем здесь участковый. А узнав, наверное, расскажет матери, если уже не рассказала. «Она такая… Она всегда все видит и всегда во все вмешивается». Сережка даже представил себе, как тетя Наташа, раскрыв свой маленький рот, скажет: «А к твоему участковый приходил, Надежда…»

Но матери никто ничего не сказал. Сережка это понял сразу же, как только она вошла. Однако, чтобы окончательно в этом убедиться, он сказал:

— Я пойду погуляю, мам…

— Иди, — ответила она. — Только недолго…

Сережка вышел на улицу, хотя гулять ему в общем-то не хотелось.

Странные были у него отношения с матерью. Впрочем, какие странные? Такие бывают у мальчишек.

Если бы его когда-нибудь спросили, любит ли он мать, Сережка ответил бы, что любит. Но если бы ему задали вопрос, в чем проявляется его любовь, он бы задумался и даже самому себе не сумел бы объяснить. «Люблю, и все», — сказал бы, наверное, Сережка.

Он не был с матерью откровенен, и она это знала. С годами скрытность росла. И если раньше он нет-нет да и рассказывал ей кое-что, то теперь старался спрятать все, что касалось только его. И не потому, что не доверял ей. Нет! Он закрывался вообще от всех взрослых, потому что был уверен, что они никогда его не поймут.

Надежда Петровна тоже не понимала его, но всегда защищала. В любых неприятностях, которых у Сережки было достаточно, мать всегда была на его стороне, пыталась найти что-то такое, что могло оправдать сына или, по крайней мере, смягчить вину.

Надежда Петровна подошла к окну, посмотреть на освещенный солнцем сад, и отыскала глазами Сережку. «Как? Почему он стал таким? — в который раз вернулись к ней мысли. — Война? Может быть… Но и до войны он ведь тоже был далеко не лучшим… Маленький-маленький, а что вытворял…»

Вспомнила, как, приехав однажды в Никольское, где гостил он летом у ее родителей, первое, что увидела, войдя в дом, торчащие из цветочных горшков обрубки. «Неужели Сережка?» — сразу мелькнула мысль. Посмотрела еще раз на подоконники, спросила:

— Почему герань в вазе?

— Надоела она нам в горшках-то… — тут же ответила ей мать. — Вот мы ее и срезали. В вазу поставили.

— Кто срезал? Сережа? — начала она допытываться.

— Да все срезали…

Оказалось, что Сережка, оставшись как-то в комнате один, взял ножницы и обрезал герань. «У нас дома цветы всегда в вазе стояли», — объяснил он вернувшейся из сеней бабушке.

«В вазе, говоришь, стояли? — переспросила Серафима Григорьевна, но тут же справилась с досадой. — Это хорошо… Вот и у нас теперь тоже будут стоять в вазе…»

Бабушка взяла тогда из его рук ножницы и сама освободила от горшков несколько веток, которые Сережка не успел срезать.

Почти все воскресенье Сережки не было дома. «Ведь не ел ничего, а гоняет», — думала Надежда Петровна, подходя изредка к окну и надеясь увидеть во дворе сына. Но его, нигде не было: ни в саду, ни на мостовой. Лишь к вечеру, когда уже потускневшее небо полностью скрыло в себе облака, Сережка вернулся домой. Мать ничего не сказала — все равно ничего не ответит. Молча собрала ужин. Допить до конца стакан чая Сережке помешал салют. Раздавшийся залп заставил его выскочить из-за стола и выбежать на улицу. Надежда Петровна тоже поднялась с места.

Она вышла на балкон. Новая вспышка салюта осветила пожарную лестницу и несколько ребячьих фигур на ней. Выше всех — и когда только успел? — карабкался Сережка.

— Сейчас же слезай! — закричала она. — Сию же минуту!

Сережка остановился. Прижавшись к лестнице, посмотрел в сторону своего балкона и медленно, с видимой даже издалека досадой стал спускаться.

На другой день Сережка вернул Японцу его сверток.

— Молоток ты, Серега, — похвалил его, как в тот раз, Японец и, сунув в карман руку, достал горсть семечек. — На…

Сережка подставил ладони.

— Слыхал, барана из магазина увели?