Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Командир просил поцеловать за него Сережу, писал, что после войны обязательно заедет к ним в Москву. «Берегите себя во имя сына, — заканчивалось письмо, — во имя памяти Ильи…»

— Ой! Ой! Кончилась война! — все причитала Надежда Петровна.

Она посмотрела на Сережку, который сидел на кровати, обхватив руками колени, и о чем-то думал.

А в Сережке были и радость и досада. Казалось, война должна была окончиться не так, а как-то по-другому, более торжественно, что ли. И объявить об этом должна была не тетя Наташа, войдя в их комнату, как входила много раз, а кто-то другой. Какой-нибудь военный и уж обязательно мужчина.

Сережка вышел во двор, и первое, что услышал, была «Катюша»…

неслось из открытых окон второго этажа.

У четвертого корпуса играла гармошка. Какая-то женщина с платком в руке лихо отплясывала на асфальте, стуча каблуками новеньких лодочек. Сережка направился туда.

Окон в корпусах открывалось все больше и больше. Может, радость, которая вошла в квартиры, хотела выплеснуться на улицу, потому что там ей мешали стены. Теперь уже песня слышалась не только со второго этажа, но и с пятого, первого… У их корпуса тоже плясали, и, как показалось Сережке, народу здесь было больше, чем у четвертого.

К полудню во дворе стало еще оживленнее, еще необычнее. Встречая друг друга, люди обнимались, как родственники, даже целовались. Целовались смачно, по-русски, три раза в щеки. Такого Сережка не видел еще никогда. Да что там Сережка! Такого, пожалуй, не видел никто. Радость довлела над всем: и над вчерашним горем, и над позавчерашней бедой, над каждым прожитым днем из тех тысячи четырехсот семнадцати. Однако многие все-таки плакали, плакали и от радости и от печали, вспоминая тех, кого уже никогда не будет рядом.

В квартирах играли патефоны и из скудных продуктов, полученных на военные карточки и оставленных про запас, варились и нарезались закуски. Кружили голову забытые запахи жареного мяса…

К вечеру в саду появился Японец.

— Поехали в центр, — предложил он. — Там гулянье, оркестры играют!

Через полчаса всем двором уже были на Арбате. У метро продавали мороженое. И Японец, удивив всех, даже продавщицу, купил пачек пятнадцать.

— Молодец, хлопец! Правильно! — не удержалась от восторга женщина в белом халате. — Не жалей на угощение. Сегодня праздник! Да еще какой!..

У магазина «Военторг» перешли на другую сторону. Там тоже продавали мороженое, и Японец снова захотел всех угостить. Но у ребят еще оставались невысосанные пачки.

От Кутафьей башни свернули вдоль Манежа. Внизу, под крутым обрывом обнимал кремлевскую стену Александровский сад. «А деревья здесь толще, чем у нас в саду, — отметил почему-то про себя Сережка. — Давно, наверно, растут». На Манежной площади отовсюду слышалась музыка. Качали военных. Схватили какого-то лейтенанта, подбросили… Еще! Еще раз! Лейтенант смущен, улыбается… Взявшись под руки, прошли девушки. Они пели… Какой-то парень пронес щит с надписью: «Ура! Победа!» Веселая ватага подростков, таких же, как они, пробежала мимо цепочкой, скрылась в толпе. Было весело и необычно, а главное, никак не укладывалось в голове, что кончилась война и наступило мирное время. Восторг вытеснил все мысли.

Ощущение досады, с которым встретил Сережка утром слова тети Наташи об окончании войны, пропало. День победы, необыкновенный день, взбудоражил его. Ему тоже хотелось обнимать всех знакомых и незнакомых, дарить направо-налево мороженое. Жаль только, таких денег, как у Японца, не было. Казалось, что теперь все будет по-другому: не будет никаких неприятностей и обид, и жизнь настанет светлая, веселая, как праздник. «Вот только нет отца. И никогда не будет…» Мысль больно кольнула сердце, но быстро прошла, ведь за четыре года Сережка отвык уже от отца. Забыл, какой он.

Приближались экзамены. В Сережкином пятом «А» в этом году к ним готовились как-то легко и весело, не то что в прошлом. Может быть, потому, что прошлогодние экзамены сдавались впервые, а может, потому, что настроение в этом году было радостное и у ребят, и у учителей: ведь кончилась война. Однако экзамены все-таки страшили. «А что, если не удастся списать арифметику?» — думал Сережка. О том, чтобы решить экзаменационную задачу самому, не могло быть и речи. В течение года ни одной задачи сам не решил, да, впрочем, он и не верил в то, что сможет это сделать. Бывает так, когда в человеке пропадает вера в собственные силы. А в Сережке пропала, и никто из учителей этого не заметил, даже не попытался этого сделать.

Списать на экзаменах арифметику Сережке удалось — дал Андрюшка Смирнов. Правда, как показалось Сережке, завуч, который был у них на экзаменах, заметил, что он списывает, но ничего не сказал. «Молодец!» — похвалил его про себя Сережка и, уходя из класса, приветливо с ним попрощался.

Начались каникулы, и через несколько дней в их двор пришло настоящее лето. Это почувствовалось по духоте, по раскаленным крышам подвалов, на которых теперь уже нельзя было сидеть, по запыленной в саду листве. Трава поднялась выше, напрочь закрыв собой еще недавние просветы земли.

Но главным признаком перемены в природе был тополиный пух. Он был легким, как сам воздух, и долго не опускался на землю. Пух залетал в окна домов, лез в глаза, в нос, садился на губы, но его назойливость терпели, даже радовались ей: лето пришло! И еще долго-долго будут стоять теплые дни…

Пришло первое послевоенное лето. В новеньких гимнастерках, может быть выглаженных еще где-нибудь в Австрии или Германии, в доме появились фронтовики. По утрам они выходили в сад, который встречал их поредевшим, словно выплакавшим за эти годы вместе с людьми горе.

О войне фронтовики говорили мало. Стремились скорее к мирным темам, но так как находить их им было еще трудно, они в основном вспоминали довоенную жизнь.

Но было в них, этих фронтовиках, и много нового. Вот пришел с войны человек. И голос у него тот же, и тот же цвет глаз, и губы те же, а человек другой…

Савельев из второго подъезда вернулся совсем седым; Мурлыкин — тот, который перед самой войной сменил фамилию на Норд, за что и получил во дворе прозвище Норд-Мурлыкин, приехал с фронта в погонах лейтенанта и с семью орденами. Но больше всех удивил Кузнецов.

Борис Николаевич Кузнецов, который работал до войны каким-то начальником и ходил в белой фуражке с высоким околышем, потому и являл всегда вид далеко не гражданского человека, пришел с фронта в погонах рядового и без орденов.

Глядя на Бориса Николаевича, недоумевали: «Как же так? Начальник, а рядовой…» И возникали вопросы: «А может быть, вовсе никакой не начальник? Просто когда-то сам захотел им быть, и все тут?»