Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

В 1781 году в последнем томе труда Антуана Кур де Жеблена «Первобытный мир» (т. е. имеются в виду стоявшие у истоков цивилизации древние египтяне, финикийцы и жители Америк) вышла глава «Игра в таро». Вместе с такими масонами, как Сен-Мартен, автор стремился воссоздать таинства египтян, ключ к которым пропал в сожжённой арабами Александрийской библиотеке. По цыганскому следу Кур де Жеблен вышел на карты Таро, в которых, по его убеждению, уцелела одна из священных книг писавших, как тогда было известно, картинками жрецов. Этот вывод так подействовал на учителя математики и парикмахера Альетта, что, прочитав «Первобытный мир», он вывернул своё имя наизнанку и посвятил себя оккультным занятиям, став пророком армии последователей, для которых разработал систему гадания по картам.

Эттейла умер в годы революции; его карты, разновидности которых очень популярны до сих пор, не для игры. В романтическую эпоху с её бурями и ломкой всего привычного возник карманный оракул : карточки с изложением разных систем гадания (по числам, по звёздам, по символам или по ладони), выбор которых мог быть целым ритуалом, как в салоне легендарной м-ль Ленорман или её последователей, Мага Эдмона или Беллина.

В виде оракула картами Таро заинтересовались и учёные-оккультисты: в их образах можно было кратко выразить суть различных мистических учений, объединить которые было идеей теософов и тех, кто относил себя к братству розенкрейцеров. Над тем, как вложить эти истины в карты, думали общества розенкрейцеров, которые возникли к концу XIX века во Франции, в Америке и в Англии, где туда входили, например, писатели Бульвер Литтон, Артур Макен, Брэм Стокер и Уильям Батлер Йейтс. Знаток каббалы Элифас Леви связал четыре карточные масти и число козырей тарока с древнееврейским именем Бога и с буквами священного алфавита. Вслед за ним Папюс, Освальд Вирт и американец Эльберт Бенджамин придали картам, которые они создали, вид настоящей азбуки забавного тайноведения.

Наиболее серьёзно над картами думали в ордене английских розенкрейцеров «Золотая заря», в одной из лож которого председательствовал будущий Нобелевский лауреат Йейтс, в чёрной маске и в шотландской юбке с кинжалом за поясом. Возглавлявший орден Макгрегор Матерс и входивший туда Алистер Краули оба создали свои варианты карт: позже в бумагах «Золотой зари» были обнаружены многочисленные эскизы, которые разрабатывались на заседаниях. Однако подлинную славу и ордену, и картам принёс Артур Эдвард Уэйт, по поручению и по советам которого Памела Колмен Смит выполнила колоду «Райдер».

В картах Таро Памела Колмен Смит обнаружила то, что сделало их одним из страстных времяпрепровождений нашего времени и привлекло к ним художников и собирателей: картонный театр, где всем движет загадочность нарядных актёров и сцен. Говорят, что, раскладывая Таро, испытываешь то же самое, как будто ухаживаешь за собственным садом. Пусть знает всякий, кто радуется тароками , писал в 1526 году Франческо Берни, что само это слово означает… только дурачиться, праздничать и услаждать глаза солнцем, луною и двенадцатью знаками неба, как дети .

Эта книжка для записей в переплёте тёмно-зелёного цвета существовала в 1995 году. Следовательно, и все связанные с нею места, лица, события – тоже. Я могу это сказать точно, потому что в следующем году я её спалил. Там, собственно говоря, и не было никаких заметок, однако эта пустая книжка имеет, пожалуй, такое значение, что она пробыла со мной всюду всё то время, о котором я хочу тут рассказывать. Скажем, это был некий паспорт моего рода занятий, точно такая же привычка, как иметь при себе документы и не иметь денег. Кто я такой? Я рассказчик, и это моё место в жизни, так что зелёная книжка имела в виду определённый престиж моего существования, которым я отгораживался, чтобы не отвлекаться от моих сигарет и от карточной колоды, то есть от единственных вещей, которые мне нужны.

Ну и что я хотел этим сказать? Я думаю, что поскольку мой рассказ будет проходить в основном по так называемым курортным местечкам на берегу к северу от Петербурга, да и так – я всё время буду возвращаться к состоянию того очень характерного для этих мест сумрачного, вроде бы как дремучего комфорта, в котором я имел удовольствие вырасти и провёл самые содержательные месяцы интересующего меня здесь времени – то значит, мы начнём с эпизода из детства. Это был чемодан дневников, писем и прочих бумаг старой хозяйки дачи, который её домашние (семья маминых друзей) должны были сжечь на лужайке за аллеей серебристых ёлок, которая шла к дому.

Я не скажу точно, но, скорее всего, была осень, потому что дымок от костра, с которым в воздухе расходились мелкие чёрные хлопья пепла, нёс характерный запах. От этого запаха в саду, когда я там наблюдал за осуществлением домашнего обряда, стояла совершенно романтическая атмосфера – душок , который у нас, детей, назывался изумительное амбрэ 70 – и если летом такое состояние обычно связывалось с утренней испариной на букете полевых цветов, собранных к завтраку, или с ароматами шиповника и сирени вечером у берега моря, то именно осенью (и чем холоднее было, тем настойчивее) о нём говорили запахи дачных костров и ночные светляки окон за забором и зарослями… Впрочем, поскольку разговор о когда-то произошедшей в саду сцене приобрёл у меня тут ключевую роль, то сначала придётся описать дом.

Вполне типичный для курортного побережья вид дачи, о которой идёт речь, вызывает ощущение в стиле либерти . Такой облик жилья означает сосны и ели, создающие волнение мрачной зелени за окном комнаты, где существует змеящаяся, как рисунок на шали, теснота бюро, ширмы, кушеток и разного рода вещиц, полочек и картинок. Не меньшую тесноту, имеющую столь же сложный рисунок, представляют собою лесенка, ещё пара помещений и даже своего рода холл вокруг стола под лампой, зеленоватый маяк которой в ночное время хорошо виден сквозь лес. И тут есть странность. Похоже, как будто эти комнаты являются отражением в зеркале и как будто пространство, куда они ведут – это тоже такое воображение, которое создаёт рама зеркала (большое зеркало платяного шкафа в коридоре прихожей дома действительно, помнится, внушало мне ощущение разницы между хозяйкой и жизнью домашних, как бы с двух разных сторон данного стекла). На самом деле, эта странность не имеет никакого отношения к зеркалам 71. Однако есть впечатление, что здесь существует жизнь, которой не может быть , и вот, собственно, почему обстановка создаёт ощущение стиля либерти .