Пётр Алешковский - Секретики

Единственными экспонатами музея на биостанции, которые я разглядывал не без затаенного страха, были степная гадюка с зигзагообразным рисунком на спине и сколопендра – коричневая сороконожка, жирная и мохнатая. Если такая проползет по руке спящего человека, дорожка воспалится, распухнет, и рука будет ужасно болеть. После музея они стали мерещиться мне всюду.

Так случилось, что однажды огромная сколопендра выползла из щели в полу веранды, где мы завтракали, и направилась прямо ко мне. Я вскочил на стул и заорал. Увидав гадину, бабка схватила веник и принялась лупить по ней что есть силы. Она буквально размозжила насекомое, потом смела в совок и отнесла, по моему настоянию, в дальний угол сада, где длинной палкой затолкала останки в тесную щель в ограде и завалила обломками кирпичей, замуровав навечно. Мы пожаловались Илье Никифоровичу. Он тут же принес ведерко с раствором и замазал щель в полу узким и гибким мастерком.

Илья Никифорович был добряк. Я часто бегал к нему в домик и приставал с вопросами. Он никогда меня не прогонял, давал подержать инструменты, висевшие по стенам комнатки, где он любил что-то мастерить, и всегда объяснял, для чего каждый инструмент нужен. Я носился по выложенным кирпичом дорожкам, а Илья Никифорович кричал мне вслед: “Летай потише, береги коленки!” Коленки мои, вечно ободранные до крови от падений на кирпичную вымостку, бабка мазала зеленкой, но это не сильно помогало. Не успев как следует зажить, ранка открывалась вновь – либо я сдирал болячку, либо сбивал ногу о кирпич, приземлившись на то же самое место.

Как-то вечером я прибежал к домику Ильи Никифоровича. Он с двумя соседями сидел на скамеечке перед открытой дверью. Рядом на табуретке лежали краюха черного хлеба, кусок овечьего сыра и соленые огурцы в большой миске. Покуривая и тихонько беседуя, они почти уполовинили четверть белого вина из подпола, где стояли бочки и целый ряд огромных бутылей, закрытых деревянными пробками. Я уже не раз лазил в погреб с Ильей Никифоровичем, наблюдал, как он наливает вино из бочки в кувшин или поднимает и разглядывает бутыли на свет.

– Тяпнешь? – всегда предлагал он мне, и я отрицательно мотал головой, зная, что мне это строго-настрого запрещается.

В тот вечер Илья Никифорович сделал по-другому. Он налил стакан вина и с пьяненькой улыбкой протянул мне: “Тяпни с нами, ты ж уже большой”. Не чувствуя подвоха, я выпил стакан одним махом и поставил на стол со стуком, как делали они сами. Мужики сдержанно хмыкнули. Я почувствовал себя героем.

– Теперь покури, – Илья Никифорович протянул мне горящую папиросину.

Я глубоко затянулся. Дома курили бабка, дед, отец и почти все гости, мне не надо было объяснять, что делать. Я вдохнул дым и зашелся кашлем. Слезы брызнули из глаз, горло перехватило. Пришлось бежать к рукомойнику, прочь от хохочущих подвыпивших мужиков.

Голова вела себя странно, всё вертелось перед глазами, земля уходила из-под ног. В результате я упал и, проехав на коленях по кирпичной дорожке, сорвал незажившие болячки. Взвыв от боли и обиды, я кое-как начал подниматься, и тут налетела бабка. Она быстро поняла, что к чему, погнала чистить зубы порошком, а потом долго умывала холодной водой. Дома, на веранде, промыла колени марганцовкой, прижгла болячки тампоном с зеленкой, приговаривая: “Нет, ну надо же, напился. Еще и покурил. Понравилось? Будешь еще? Будешь?”

Я рыдал в голос, понимая, что прощения не будет. Ужина мне в тот вечер не досталось. Бабка наклеила на коленки пластырь и отправила в кровать, грозно цыкнув: “Спать немедленно, чтоб я тебя до утра не видела!”

В постели стало хуже, голова кружилась и всё вокруг тоже – комната, потолок, лампочка… Последнее, что я помню, это истошные бабкины крики, доносящиеся с улицы, и извиняющийся баритон Ильи Никифоровича: “Наталь Юрьна, ты брось, успокойся, Наталь Юрьна”. Утром бабка не сказала мне ни слова, будто ничего не случилось. Единственным наказанием стал двухдневный запрет на купание, болячки должны были подсохнуть.

Встретившись вечером глазами с Ильей Никифоровичем, я быстро отвел взгляд. Он же похлопал меня по плечу, подмигнул и сказал: “Досталось нам вчера, да? Терпи, Петро. Бабка у тебя – сущая тигрица!” – и в его голосе прозвучало искреннее восхищение.

Вообще-то перед этой поездкой в Коктебель я уже побывал в Крыму, когда мне было три года. Папа с мамой познакомились на Тамани, в археологической экспедиции академика Рыбакова. Мама рассказывала, что по вечерам, когда студенты собирались у костра, папа оставался на кухне и там, под лампой, за столом, читал летописи. За такое неестественное в экспедиции поведение он даже угодил в куплет шуточной песенки, в котором высмеивалось его научное анахоретство. Он знал летописи почти наизусть, что помогло ему при работе над кандидатской диссертацией совершить открытие – отделить от поздних наслоений первоначальный текст “Повести временных лет” и вычленить в общем своде руки разных летописцев.

Наталья Недошивина в Таманской экспедиции. 1952–1953

В Крыму, в Херсонесском музее, работали друзья родителей по Таманской экспедиции. В памяти остались долгая поездка на троллейбусе, грузовые машины на шоссе по дороге в Ялту и самолет с огромными винтами, на котором мы улетали. И еще – темная звездная ночь. А потом звезды исчезли, и с черного неба обрушился страшный ливень, промочивший нас до нитки. Кто-то открыл дверь, сколоченную из неструганых досок, впустил нас в деревянный дом или сарай, где стояли простецкие лавки на козлах и длиннющий стол, заваленный глиняными черепками. По стенам лежали огромные кувшины-амфоры с двумя ручками и узкими горлышками. Целых было мало, большая часть была склеена из осколков. Трогать их мне не разрешили. Кормили нас за этим же столом, сдвинув черепки на другой край. Я сидел, укутанный в одеяло, и клевал носом.

Утром я попросился в туалет, и мне показали домик в конце садовой дорожки. Над дорожкой был свод проволочной беседки, увитой настоящим виноградом. Фиолетовые и зеленые гроздья свисали отовсюду, куда ни кинь взгляд. Виноград можно было есть, но немного, чтобы не заболел живот. Дойти до деревянного туалета в глубине сада оказалось огромной проблемой: сотни страшных толстых червяков и огромные улитки выползли на дорожку после ливня. Она вся шевелилась, и пройти, не наступив ни на кого, было невозможно. Тогда папа взял огромную метлу и размел мне путь, расшвыряв червяков в стороны, – они извивались от боли, их было жалко. Еще папа сказал, что виноградные улитки – деликатес, их едят французы и ели древние греки, которые жили в Херсонесе. Мы долго рассматривали их потешные рога-телескопы, но слизь, которую улитки оставляли за собой, внушала отвращение. Понять древних греков и французов было трудно.