Пётр Алешковский - Секретики

Занятия с репетиторами, продолжавшиеся весь год, закончились. Мы перебрались на дачу в Зеленоградскую, где я сидел, уткнувшись в учебники, и зубрил то, что предстояло сдавать на вступительных экзаменах через месяц. Дачная компания как-то сама собой распалась. Моим единственным другом в то лето был Серёга, сын наших хозяев, но бесцельно бродить с ним по знакомым местам было скучно, да и времени оставалось в обрез, приходилось заниматься целыми днями. Митяя, моего младшего брата, отправили в детский сад в Тарусу. Я жил на даче с бабкой и дедом, мама приезжала только на выходные. Но тут неожиданно к нам присоединился папа. Он был погружен в себя – либо что-то читал за столом, либо курил на лавочке перед домом, либо уходил на недолгие прогулки. Как я узнал потом, больница, в которой он лежал, закрылась на ремонт, больных распустили по домам. Лишенный врачебного надзора, а главное, необходимых лекарств, папа впал в тяжелую депрессию. Однажды в воскресенье, когда все были в сборе, он после завтрака ушел на прогулку и не вернулся уже никогда.

Помню тот долго тянувшийся день. Страшный слух, что принесли со станции соседи по улице. Деда, отправившегося на разведку и пришедшего назад горевестником. Бабку, запричитавшую в голос, обхватившую меня и повторявшую без конца: “Бедный мой, бедный мой”. Маму, закрывшуюся в своей комнате, и себя самого, не понимавшего, что теперь нужно делать. Что в действительности произошло, мне не объяснили, сказали просто, что папа неожиданно умер.

Как это случилось на самом деле, рассказал мне Серёга, он всё откуда-то уже знал. Серёга уверял, что папа бросился под поезд. Я ему не поверил, ушел в дом, потом почему-то вышел во двор и стал кидать топорик в одинокую сосенку, тупо, отрешенно. Топорик совершал оборот и вонзался острием в измочаленный ствол. И так много раз, пока не вышла мама и срывающимся голосом не попросила меня прекратить это варварское занятие. Я извинился, но мама вряд ли расслышала, просто молча ушла к себе в комнату. Вечером мы вдруг стремительно собрались и поехали в Москву. Переночевали на Беговой. Я спал как убитый, а утром пытался заниматься, но правила русского языка в голову не лезли, она была пуста. Тусклый свет, окна прикрыты занавесками, и распахнуть их нет ни желания, ни сил.

Посидел на стуле у окна. Казалось, что я заперт в одиночной камере. Взрослые, оберегая меня, так и не сообщили никаких подробностей. Ощущение скрываемой правды было тяжелее самого жуткого факта. Их поведение убеждало, что Серёгин рассказ – правда. Выходило, что папа бросился под электричку. Почему он так поступил? Вопрос крутился в голове, но я гнал его прочь, а спросить у мамы боялся. Так я дотянул до обеда. Взрослые куда-то звонили и отлучались, на мою просьбу дать мне какое-нибудь дело только гладили по голове, говорили, что делать ничего не надо, и это меня бесило. Я четко осознавал, что теперь ответственность за нашу семью лежит на мне, но как ее проявить, если ты никому не нужен? Приходилось снова возвращаться в комнату-тюрьму, садиться на стул. Помню хорошо, как наползал страх – за всех нас, за брата, которому мама решила пока не говорить о случившемся. Устав от вынужденного безделья, я решил пойти в кино, как часто делал, когда надо было убить время. Дед дал мне денег. Кинотеатр “Темп” находился в соседнем доме.

Что я смотрел, не помню. Уже в кинотеатре я понял, что сразу же пойду на второй сеанс, фильм мелькал перед глазами, хоть как-то отвлекая от навязчивых мыслей. Я гнал от себя страшные видения, не хотел до конца верить, всё убеждал себя, что Серёга ошибся, но что это могло изменить? Когда первый сеанс закончился, я с несколькими зрителями пошел к распахнутым дверям, и тут в зал вбежал Киска. Потом уже я узнал, что Каринкин старший брат, работавший с лучшим папиным другом в пединституте, принес весть домой, ребята бросились меня искать, и дед направил их в кинотеатр.

Киска взял меня за руку и сказал: “Пойдем, мы всё знаем. Наши тут, на улице”. Изучающе посмотрел мне в глаза: “Аляу, ты как? Ты меня слышишь?”

И я увидел их всех, всю нашу компанию, серьезные, угрюмые взгляды парней, сочувственные – девчонок. Они окружили меня, каждый пытался дотронуться. Кто-то из девчонок старался поцеловать, кто-то гладил по плечу. Не сговариваясь, мы пошли в нашу беседку. Сперва разговор не клеился, но скоро мы уже трепались как ни в чем не бывало. Лишь иногда я ловил перекрестные взгляды друзей, и мне почему-то становилось от этого легче. Мы сидели в беседке до вечера, а когда зажглись фонари, я понял, что мама, наверное, уже сходит с ума. Пришлось прощаться. Три девчонки, жившие в нашем доме, взялись меня проводить.

Мы шли по Беговой, по самой середине тротуара, и встречные расступались, давая нам дорогу. Разговаривали мало. До этого дня я и не подозревал, что они все могут быть такими. Девчонки по очереди поцеловали меня перед своими подъездами, сказали какие-то добрые слова и ушли. Я ехал в лифте и думал, как объяснить маме позднее возвращение. Но ничего объяснять не пришлось. Быстро поужинав, я лег в постель и сразу же заснул без сновидений.

С тем пустым сном школа для меня закончилась. Вскоре подоспели экзамены, я поступил на истфак, и началась совсем другая жизнь.

Со школьными друзьями я стал общаться всё реже и реже. На встречи одноклассников я не хожу, как будто чего-то стесняясь, только вот чего, сам не знаю. Но их неумелая, но искренняя любовь, отогревшая мою заледеневшую душу в беседке на Беговой, не забудется никогда.

Если посмотреть на солнце или на лампочку, а потом сильно зажмуриться, перед глазами остается яркое оранжевое пятно. Оно постепенно растворяется в темноте, но никогда не истаивает до конца. Я люблю перед сном, закрыв глаза, следить за исчезновением оранжевого круга, высматривать в черноте оставшуюся от него светлую точку. След той школьной любви хранится в моей памяти и не угасает, как и все секретики, что я попытался здесь откопать и раскрыть, начиная с грибной молитвы – первого моего потрясения от невероятного чуда жизни. Возможно, я переложил ярких безделушек и переборщил с серебряным дождем (меня всегда тянуло на дешевые эффекты). В конце-то концов, мы делали их не только для себя, но и для всех, кто станет их рассматривать. Мне и теперь кажется, что это в них было самым главным.