Пётр Алешковский - Секретики

Теперь же нам предстояло ехать не на взморье, а в глубь страны, в старинный город Каунас, где, как я знал по рассказам Тютюки, совсем недавно произошла ужасная трагедия: 14 мая на центральной площади города школьник Ромас Каланта облил себя бензином и с криком “Свободу Литве!” устроил самосожжение на глазах собиравшихся там людей. Дома он оставил предсмертную записку, в которой возлагал вину за свою смерть на советский строй, оккупировавший Литву перед войной. Власти, опасаясь массовых выступлений, не позволили устроить открытые похороны. Обгоревший труп вывезли ночью из больницы и тайно захоронили на кладбище. Начавшуюся вслед за этим манифестацию жестоко разогнали, арестовав более четырехсот человек, около десяти из них получили срок за хулиганские действия.

В еще не остывший от потрясения Каунас мы и приехали в конце июня. Разместились в школьном здании на матрасах, а через день в школе был выпускной вечер, куда нас, естественно, пригласили. Пока звучали непонятные речи на литовском, мы сновали между бывшими десятиклассниками и их родителями, поедая высоченные торты, похожие на новогодние елки, и запивая их дармовым пивом из бочонков – в Литве старшеклассникам традиционно разрешалось пить пиво. Помню, мы втроем пошли покурить в мужской туалет и столкнулись там с пятью или шестью местными парнями. Парни глядели на нас исподлобья и выразительно молчали. Я подошел к ним и сказал, что слышал про Каланту. Самый большой, накачанный парень, одним ударом кулака легко отправивший бы меня в нокаут, вдруг оторвался от стены, протянул руку и назвал свое имя.

– Мы про ваших диссидентов и про Солженицына тоже слыхали.

Выдержав театральную паузу, он зловеще добавил: “Мы москвичей не трогаем, мы здешних русских убиваем!” Из опасного туалета мы вышли друзьями. Ребята рассказали нам, что во время манифестации, случившейся после тайных похорон Каланты, каунасские менты отлавливали тех, кто носил длинные волосы, рвали им джинсы и стригли наголо в отделении милиции.

“Сегодня битва с дураками” пела в те годы “Машина времени”, наша культовая группа, и все мы были уверены, что под “дураками” подразумеваются менты. В общей ненависти к кителям мышиного цвета были единодушны и москвичи, и каунассцы, да и все, наверное, жители СССР.

Предпоследний перед окончанием школы август мы с дедом, бабкой, мамой и братом провели в деревне Любохово. Папы с нами не было, он в тот год копал в Новгороде. Маленькая деревня в десяток домов была скрыта в лесах, росших по правому берегу реки Полы недалеко от ее впадения в полноводную Ловать, которая, в свою очередь, втекала в большое озеро Ильмень. Земли там старинные, освоенные еще во времена Новгородской республики. На огородах часто встречаются осколки старинной керамики, а сама земля черная, не земля, а культурный слой с перегнившим навозом, угольками и золой – естественными удобрениями, которыми крестьяне из поколения в поколение подкармливали пашни. По Ловати проходил знаменитый путь из варяг в греки, или Аустверг (Восточный путь), как называли его скандинавы. В поселениях и курганах, которых тут сохранилось множество, находили арабские и византийские монеты, дорогую обливную посуду и скандинавские украшения. В то время, когда мы там отдыхали, по Ловати и ее притокам – древнейшим дорогам края – сплавляли лес. Баны – плоты из хвойных бревен, иногда длиной в электричку, – лежали на воде, приколотые тяжелыми шестами к берегам. Они дожидались буксирчика, который должен был дотянуть их до ближайшей лесопилки или до железнодорожной станции, – там лес грузили в вагоны и отправляли в разные концы страны. К середине лета, когда вода спадала, из темной речной утробы всплывали топляки. Как правило, их было видно издалека, но самые коварные иногда чуть выступали над речной гладью. При сильном ветре они скрывались под волнами и их было не разглядеть. Такие “лбы”, как называли их местные, протаранив днище моторки, отправили на тот свет не одного зазевавшегося мужичка. Особенно опасно было плавать ночью, по темноте в путь пускались только самые отчаянные, полагавшиеся на память и удачу. Берега были завалены плавником и подмытыми в половодье деревьями. На сухих, выбеленных солнцем корягах речные птицы оставляли метины, светившиеся в сумерках, как белая краска на бакенах, помечающих судоходный фарватер. В лесах, изъеденных войной, которая застряла тут на долгих два года, сохранились реликтовые сосновые боры с черничниками на мягком мшистом подшерстке, здесь водились маслята, волнушки и драгоценные рыжики. В низинах открывались окна опасных трясин, иногда тянущихся на километры. Их обходили стороной. Местные рассказывали, что именно здесь и хоронились партизаны, знавшие все укромные тропы и старые гати. Болота всегда укрывали лихих людей, потомки которых в нужный момент вспомнили о потайных островах среди топей. В глубь болот люди теперь не заходили, пощипывали клюкву по закрайкам, только знающие пробирались на партизанские островки, где кочки были сплошь красными от спелой ягоды.

Деревни в основном стояли по берегам рек. Сразу за околицами начинались огромные, порой метров в десять, ямины и бугры-отвалы, то ли танковые окопы, то ли оплывшие печи углежогов, а скорей всего, и то и другое. В эти заросшие лопухами и колючками впадины забредали только вездесущие деревенские козы. Полубезумными глазами они выглядывали мясистую зелень, до которой были особо охочи. Пастухи вели деревенское стадо в обход, боясь, что в ямах коровы поломают свои тонкие ноги. От деревень к отвоеванным у леса полям тянулись старые тележные дороги, разбитые колесами грузовиков. Каждый клочок плодородной земли был возделан и засеян, и в августе, после жатвы, посреди глухого леса вдруг открывался стриженый под бокс прямоугольник с обязательными грудами камней по краям. С каждым годом груды становились всё больше: земля выдавливала из недр моренные валуны, и пахари регулярно очищали ее от гостинцев, нанесенных ледником. Плоские камни традиционно шли на угловые фундаментные подпоры под избы, из остальных строили сараи-пуньки, в которых хранили дрова. На мелях и перекатах ложе реки являло собой промытую каменистую дорогу. Валуны под водой переливались разными цветами, в каменных лабиринтах, обросших зелеными, стелющимися по течению водорослями, сновала веселая рыбешка, под большими камнями прятались скользкие налимы. В выползших на землю или впаянных в береговой ил камнях краски глохли. Каменная шкура реки покрывалась скучным серым налетом, словно кто-то неустанно натирал ее берега печной золой.

До Тулитово, стоявшего километрах в трех от нашей деревушки, мы добирались на речном трамвайчике из Старой Руссы. В Тулитове нас встретил папа и отвез в Любохово на “уазике” Новгородской археологической экспедиции. Отдых в Любохове нам устроил бывший дедов аспирант, ветеран войны, работавший в отделе культуры новгородского обкома. Он пустил по округе слух, что в Любохово приехал отдыхать московский доктор наук, и попросил местных не тревожить нас понапрасну. В маленьком Любохове жил его тесть, бывший председатель местного колхоза, дед Иван. Он поселил нас в абсолютно пустом доме, принадлежавшем кому-то из его родни, и всячески опекал. Дед Иван ставил в Поле сети. Мне дозволялось проверять его снасти, и я бегал чуть свет на берег, вынимал из крупной ячеи ночной улов и тащил его в корзинке в деревню, за что получал столько рыбы, что нам было не съесть и за неделю. Мы втихую подкармливали рыбой соседку тетю Машу и ее котов. Жена деда Ивана приносила нам с огорода зелень, огурцы и раннюю картошку, грибы мы добывали сами и сушили в русской печи, которую топили на ночь. Готовить в печи моя бабка напрочь отказалась. Август в тот год был очень жаркий, и они с мамой предпочитали готовить еду во дворе на костре. Дед Герман сложил из кирпичей очаг, водрузив на него найденную где-то печную плиту с круглыми отверстиями для кастрюль. Этот цыганский образ жизни почему-то всех не просто устраивал, но даже и восхищал.