Пётр Алешковский - Секретики

– Буду, – отважился наш переговорщик и браво отхлебнул из горла.

– У вас тут концерты по ночам. Можем послушать?

Предводитель деревенских тоже приложился к бутылке, исполнявшей функцию трубки мира, затем протянул руку: “Проша”. Лопаты вошли в песок. Все стали знакомиться, но тут зазвенела ложка дежурного, колотящего в миску, и из-за наших спин раздалось: “Гостей к столу зовите, ужин!”

Обернувшись, мы увидели Бориса Андреевича. Он наблюдал за происходящим, стоя под раскидистой сосной. Каши нам досталось чуть меньше обычного, но никто об этом не пожалел. Самогон-чемергес, конечно, на стол не поставили, Фаломеев это пресек, но и к трем соснам не пришел, понимая, что запасенное местными пойло будет там выпито. “Шизгару” они, конечно же, знали. Помазок и Селя из местных тоже играли на гитаре. Помазок брал баррэ, причем и большое, и малое, играл в мажоре и в миноре, словом, терзал гитару ничуть не хуже наших. Подружились мы моментально, парни признались, что уже два дня прятались в кустах и слушали гитаристов, стесняясь подойти к огню.

Сколько помню, в начале любой экспедиции мы всегда ожидали нападения местных, но каждый раз умудрялись подружиться с ними, до драки дело не доходило. Перед отъездом все ритуально обменивались клятвами в дружбе, сувенирами и обещаниями писать письма. Писем, понятно, никто не писал, но память в виде складного ножичка, обменянного на шариковую ручку с танцующими в глицерине балеринами, на какое-то время оставалась. Местных тянуло к нам, им казалось, что мы – другие. Очень скоро, усвоив, что мы не зазнаемся и готовы дружить, они становились верными корешами, водили нас на рыбалку, предлагали совершить налет на женское общежитие, кормили салом и солеными огурцами в обмен на стыренную тушенку, а порой и включались в работу. Хитрющий Борис Андреевич, у которого вечно не хватало рабочих рук, торжественно принимал их в археологи, ритуально посыпая новообращенным голову землей из раскопа, и платил зарплату, что было весомым подспорьем в небогатой деревенской жизни. Некоторые экспедиции вообще предпочитали нанимать рабочих из местных, но Бандрис Бандреевич, как мы звали его за глаза, всегда привозил надежную группу, а недостающих землекопов набирал из деревенских ребят, с детства приученных к нелегкому труду.

На следующий год были раскопки на Володарах, недалеко от города Дзержинский. Дзержинские химические заводы работали на оборонку. Про эти секретные предприятия рассказывали много страшных историй, вроде того, что из труб время от времени вырывается облако серной кислоты, смешивается с дождевыми тучами и поливает поля, отчего у людей по ночам слезает кожа, как от солнечного ожога, а огурцы, как известно, состоящие на девяносто процентов из воды, вырастают ядовитыми, разъедают слизистую желудка и вызывают рак. На эти местные сказки мы плевать хотели, копали в Володарах в одних плавках, сбегали в перерывах купаться в стоячей воде волжских стариц, а по вечерам, собравшись на завалинке у старой избы на нашем хуторе, рассказывали друг другу страшилки, коих каждый знал немерено. Черные Перчатки, Отрубленная Рука, Тетка-Паучиха, Кровавая Мясорубка, Мглистый Туман, съедающий тело до костей, Безглазый Мальчик, высасывающий по ночам глаза, Милиционер-Людоед, прячущий под кителем огромный тесак…

Один раз в воскресенье мы всей ордой поехали в Горький на экскурсию, от которой осталась в памяти стрелка – место слияния Оки и Волги и далекие речные буксиры, похожие на макеты из кружка судомоделирования. От экскурсовода мы узнали, что водосброс Оки мощнее Волги, а значит, за Горьким течет уже Ока, а не Волга. Но верить в это почему-то не хотелось, хотя сама стрелка всех поразила, такого огромного количества воды никто из нас еще не видал.

Мы шли к кремлю, медленно поднимаясь по улице Маяковского. С одной стороны располагались корпуса вендиспансера и приемное отделение, а с другой дореволюционное строение стационара. Длинноволосые, по тогдашней моде, в видавших виды техасах с офицерскими ремнями, в самодельных майках-“варенках”, с круглыми значками-пацификами на груди, мы являли собой необычное для Горького зрелище. Разновозрастные пациентки кожно-венерологического стационара разглядывали из окон третьего этажа нашу компанию молча, пока одна, молодая и прожженная, не распахнула окно и не выдала на всю тихую улицу: “Девочки, смотрите, какие мальчики! Я бы всем дала!” От смущения и испуга мы отвели глаза, хотя смотреть, конечно, хотелось только туда, на третий этаж. “Эй, курчавенький, – молодая не унималась, обращаясь к нашему красавцу Кириллу. – Лезь давай ко мне, сладенький, повозимся на перинке!” Мы с трудом сдерживались, чтобы не сорваться в бег. Так и прошли, словно сквозь строй, а девка всё выкрикивала вдогон непристойности, издеваясь над нашей юной беспомощностью.

Улица Маяковского осталась в памяти как стыд и ужас, ведь страшнее болезни, чем сифилис, тогда для нас не существовало. Сифилис в котлетах из человечины – была у нас и такая страшилка. Наиболее осведомленные, правда, говорили, что сифилис передается только при прямом контакте, например при поцелуе, а в прожаренном мясе, которым кормила детей злая повариха, мстящая за опоганенную дочь, огонь убил бы все бактерии.

По нашим представлениям, сифилис был неизлечим, и, будучи девственно чистыми, все страшно боялись его подцепить. Кто-то из старших поведал историю о том, что Ленин подхватил сифилис в эмиграции, и у него развилась сухотка головного мозга, от которой он умер. Словосочетание “сухотка головного мозга” пугало меня невероятно. Фантазия рисовала картинки почище страшных рисунков в медицинской энциклопедии, иллюстрировавших статью “венерические заболевания”, которую к тому времени я изучил, сперев тайком первый том (А – К) из книжного шкафа в прихожей. Много позже я узнал, что нейросифилис, или сухотка спинного мозга, бывает, а вот сухотка головного мозга – диагноз выдуманный.

Почему-то в Горьком мы были убеждены, что все, содержавшиеся в заведении, сифилитички. Обсуждая потом целый день происшествие на Маяковского, мы пытались унять проснувшуюся похоть и забыть насмешливый голос девки в окне.

Женское общество в той экспедиции у нас уже было. Деревенские парни привели на хутор местных девчонок. Мы встречали их у ограды дома-штаба, выстроившись в шеренгу. Девчонки приходили стайкой. Каждая держала в руках ветку – ею полагалось обмахиваться, отгоняя комаров, которых по вечерам налетали целые тучи. Мы уходили на старый берег реки, садились парами в обнимку и не столько разговаривали, сколько обнимались и время от времени неумело целовались. Комары гудели над головой, ветки сновали взад-вперед, хлеща по плечам и спине, а рука ухажера ползла к груди подруги, но в последний момент всё та же ветка меняла траекторию и била по руке: “Нельзя! Только снаружи”. Рука как ошпаренная отскакивала на безопасное расстояние, чтобы тут же начать новое наступление. Поцелуи в губы дозволялись, но поцелуи с языком, почему-то называвшиеся цыганскими, считались неприличными. Впрочем, когда никто не подглядывал, можно было поцеловаться и с языком, что у меня вызывало изумление и даже брезгливость. Так, нещадно поедаемые злыми комарами, мы выдерживали час, от силы полтора.