Пётр Алешковский - Секретики

– Я завожусь, говорю ему в сердцах: “Зачем вы так нещадно сокращаете, вы же вычеркиваете всю суть исследования, от упрощения книга теряет смысл”.

– Ничего подобного. Если вы не можете просто рассказать об открытии, значит оно неинтересно для простых читателей.

Популяризировать историю папе понравилось. Вслед за первой книгой появилась вторая – “Каменные стражи. История оборонительных сооружений Северной Руси”. Болезнь на время отпускала, но затем возвращалась. Папа начал быстро уставать и много времени проводил в кровати – спал или лежал, уткнувшись в очередной переводной роман. В один из таких периодов он вдруг взялся за Библию. Дочитав ее, папа вышел к обеденному столу и торжественно произнес: “Это самый гениальный роман всех времен и народов!” Прочитать Библию он решил после “Иосифа и его братьев”. Эту книгу он знал почти наизусть и пересказывал мне главу за главой. Его, археолога, особо восхищала реконструкция древнейшей истории. “Томасу Манну было легче выстроить жизнь древних евреев, о которой мы знаем совсем немного, чем писать о том, что лучше изучено наукой. В первом томе он как пророк постоянно общается с Богом, – объяснял он мне, – во втором вынужден отвлекаться на бытовые детали, вычитанные им из книг ученых-египтологов. Иосиф при дворе фараона написан слабее, чем иудейские главы”.

Папа много думал о литературе и сам писал рассказы. Один из них, “Экзамен на чин”, – это история простого юноши, мечтающего заниматься наукой. Бюрократическое государство устроено так, что для этого нужно сдать экзамен на чин. Вот только под наукой там понимается незыблемый конфуцианский кодекс устаревших догм, против которых восстает душа молодого человека. Он стремится к чистым знаниям, тогда как весь ход событий заставляет его принять условия игры и превратиться в обыкновенного чиновника, стать еще одним винтиком омертвевшей системы. В “Экзамене на чин” папа подражает прозе Кафки, которого очень ценил, тема тоже понятна – эзоповым языком он писал о себе и о своей мечте пробиться в академическую науку. Этот рассказ я помню как наиболее удачный, другие мне попросту не понравились. Писал папа и стихи, впрочем, весьма слабые. Он давал их читать только трем своим ближайшим друзьям, но, кажется, они их тоже не очень ценили. Еще он явно ревновал к брату Юзу, ставшему к тому моменту профессиональным литератором и вступившему в Союз писателей.

Мама вспоминала, что литературные увлечения посещали отца, когда болезнь усиливалась, в моменты просветления он продолжал активно работать как историк. Несмотря на то что его авторитет в научной среде был очень высок, ему казалось, что его открытий никто не замечает. Обиды точили его, сидели занозой в сердце, и с этим не справлялись даже лекарства. Жизнь превращалась в кошмар.

Мама исправно навещала его, когда он лежал в больнице, но меня с собой не брала, оберегая от невеселой правды. О болезни отца дома никогда не говорили. Благодаря родным, я за него не волновался, даже про диагноз ничего не знал, да, признаться, и знать не хотел…

С мамой в экспедициях я уже не бывал. Она ездила теперь не каждый год и ненадолго – на неделю-две, потому-то и начала пристраивать меня на целый месяц к археологам Исторического музея.

Одно лето мы копали городище раннего железного века у села Боршева, неподалеку от города Бронницы. Там жил мой закадычный друг Петька Чернай со своим отцом-художником, расписывавшим автобусные остановки и оформлявшим дома культуры. Отцу Петьки не нравилась эта халтура ради заработка, и он, вслед за сыном, пришел к археологам, которым его умение чертить планы раскопов и зарисовывать находки оказались очень полезны. Он увлекся археологией, начал читать специальную литературу и, по сути, сменил профессию – занялся историей ткачества, построил макет ткацкого стана, которым пользовались жители городища в железном веке, а позднее даже защитил кандидатскую диссертацию по археологии. В культурном слое поселений железного века встречается много непонятных глиняных предметов, украшенных точечным орнаментом. Вероятно, по аналогии с большим грузом для сетей в описи их называли “глиняными грузиками”. Чернай-старший догадался, что они предназначались для ткацкого дела, и, вспомнив бабушкин станок, на котором та ткала половики, построил макет. Реконструкция, ставшая основой его кандидатской работы, убедила ваковскую комиссию, он получил искомую степень и последние годы жизни проработал в Институте археологии.

Кроме бесконечных грузиков и тонны черепков грубой лепной керамики, мы нашли на городище фигурку рыбы с симпатичными губками, вырезанную из берцовой кости быка. Кость, как водится, была полая, так что рыба получилась с широко открытым ртом. Но больше мне запомнились ночные купания в Москве-реке, шатания по Бронницам, огромная церковь с высоченной колокольней на въезде и надгробие декабриста Ивана Пущина в церковной ограде. Мы любили пройти через весь вытянутый вдоль Рязанского шоссе город, чтобы потом возвратиться в лагерь на позднем автобусе.

В экспедиции была отличная компания. Помню тихие вечера под распахнутым небом, высокий и жаркий поначалу костер из натасканного валежника, гитару и отливающую свинцом под лунным светом Москву-реку, плеск перевернувшейся у поверхности рыбины, круги на гладком зеркале воды, заливные луга на другом берегу – плоскую, уходящую вдаль низину со спутанной ветром шевелюрой высоких трав, крапивных зарослей и торчащих то тут, то там пугал-репейников. Ночь была полна особенных звуков, расслышать которые удавалось, только затаившись на берегу, что я иногда и делал, сбежав от костра. Тогда далекое бурчание плосконосого речного толкача, ведущего тяжелую баржу с песком куда-то вниз по течению, сливалось с шорохами осоки и тихим хором лопухов, помахивающих слоновьими ушами-листьями, и казалось, будто они бормочут бесконечную летопись этих мест. Незаметно подкравшаяся ночная сырость или неожиданный крик припозднившейся чайки заставляли меня очнуться, и я спешил к теплу костра, к печеной картошке и портвейну, которых всегда было в избытке. После окончания рабочего дня до самого рассвета всё это восхитительное пространство принадлежало нам. Едва ночь начинала сереть, приходилось возвращаться в лагерь, чтобы урвать часок-другой перед подъемом, когда дежурный начинал неистово колотить алюминиевой ложкой по видавшей не один полевой сезон большой эмалированной миске.

На следующий год вся наша компания из Боршевы перекочевала в песчаные дюны Оки, на останцы над бесконечными заливными лугами, где мы копали у Бориса Андреевича Фаломеева приокскую неолитическую стоянку. Находки там были, на мой взгляд, невразумительные: осколки кремня, проколки, скребки, обломанные костяные иглы, нуклеусы – каменные кочерыжки со следами продольных сколов от отщепленных пластин, из которых делали кремневые орудия. Каждая такая вещица вызывала ликование – находок здесь было мало, и они подтверждали небесполезность наших ежедневных мучений под палящим солнцем.