Пётр Алешковский - Секретики

Как бы мне ни хотелось представить жизнь деда с 1930-х по 1960-е (когда я уже его помню), сделать это сложно. У нас в семье сохранились письма бабки, мамы, его друзей и учеников, в том числе и тех, с которыми он перестал общаться. После окончания университета, в конце 1940-х и в 1950-е, они постоянно бывали в гостях у деда с бабкой, вместе отдыхали в Акатове. Одному из них в 1949 году предложили место преподавателя в оккупированном перед войной Вильнюсе. Оказавшись вне привычной московской жизни, вдали от жены и сына, он часто писал деду, ласково называя его “мэтрик”. Эти письма и открытки 1949 года, которые он, скучая, иногда присылал по две в день, лежат в дедовом архиве. По ним видно, что тогда молодой искусствовед находился полностью под влиянием учителя.

Среди писем нашелся и такой документ, приведший меня в ужас:

Советское Информбюро при Совете министров СССР

№ а-45-50

11 июля 1950 тов. НЕДОШИВИНУ Г.А.

Уважаемый Герман Александрович!

По неполным данным, полученным Советским Информбюро, Ваша статья “Советское искусство славит великого Сталина” опубликована в следующих изданиях зарубежной прессы:

Болгария “Изгрев” 16.2.50 г.

Иран информация ТАСС № 57 10.2.50 г.

Турция информация ТАСС № 57 18.3.50 г.

Чехословакия “Обрана лиду” 9.3.50 г.

По получении дополнительных данных об опубликовании Вашей статьи Вам будет сообщено.

Об этой статье ни дед, ни бабка никогда не вспоминали. Я попытался найти оригинал, просматривал разные искусствоведческие журналы, но ничего не нашел и решил прекратить поиски, читать ее мне совсем не хотелось. Я снова начал изучать письма и открытки 1949 года, присланные из Вильнюса, причина разрыва становилась всё понятней.

Но забыть прошлые теплые отношения было нелегко и ученикам, ссора с учителем мучила их. В 1977 году один из них воспользовался поводом и написал бабке поздравительное письмо по поводу ее 70-летия.

Ереван 12-11-1977 г.

Дорогая Наталья Юрьевна!

Я живу сейчас в Ереване, в гостинице “Армения”. Приехал сюда, чтобы подготовить к печати книжку про армянских художников, талантливых жуликов. Сижу сейчас у открытого (хоть и ноябрь) окна; там, внизу, рычит и сплетничает площадь неизвестного мне названия. Всё это настраивает на философско-поэтический лад, тем более что где-то тут горы со снежным венцом на макушке.

Дорогая Наталья Юрьевна! Мы вот уже много лет практически не встречаемся, но я вспоминаю Вас нередко; само собой – доброй и благодарной памятью. И раз уж я в Москве не буду в день Вашего совершеннолетия, то позвольте мне поздравить Вас издали и стихотворно; проза мне как-то не дается…

Сонет

в честь Наталии Юрьевны Зограф

Будьте счастливы и всегда светлы душой, дорогая Наталья Юрьевна!

Похоже, бабка не ответила на это завуалированное извинение и признание в любви, но письмо сохранила.

На похороны деда пришли оба ученика. Решительно оттеснив в сторону коллег по институту, они произнесли речи, в которых тепло вспоминали студенческие годы, отдавая должное учителю, научившему их любить и понимать искусство. Затем признались, что сегодня жалеют о разрыве отношений. Бабка, стоявшая рядом, прошептала мне на ухо: “Я всё равно их ни за что не прощу”.

Что же конкретно между ними произошло, так, видимо, и не узнать, но если этот разлад так гложет меня, представляю, как же он мучил деда.

Через год, в 1984-м, умерла бабка, тоже от рака, который она тщательно скрывала от семьи, в том числе и от мужа. В последнее десятилетие жизнь деда с бабкой наладилась, на Беговой воцарились мир и покой, равно как и в нашей семье после обретения собственной квартиры.

Чудо наконец свершилось. Мы получили вожделенный ордер! Папа ожил и повеселел – это он выменял ее, трехкомнатную квартиру, в старом довоенном доме с высокими потолками и большими трехстворчатыми окнами. Мы поднялись по лестнице на пятый этаж, и папа открыл дверь огромным ключом. Раньше здесь жили две семьи. Вероятно, они давно готовились к разъезду, а потому за квартирой не следили, разруха в ней была невероятная. Я развернулся, намереваясь уйти, и сказал, что жить в такой грязи невозможно. Мама втянула меня внутрь, предложила присесть на ветхую табуретку, заляпанную масляной краской, и бодро сказала: “Это ерунда, сделаем ремонт, и ты даже не вспомнишь, что тут было”.

Вообще-то я не хотел переезжать. Квартира на Беговой была рядом со школой, но родители меня успокоили – по Ленинградскому проспекту ходил двадцать третий трамвай, добираться до школы было не больше пятнадцати-двадцати минут.

Не помню, как мы въезжали, как расставляли книжные шкафы и кровати, столы и стулья, зато отчетливо помню папу в клубах папиросного дыма в собственном кабинете: он поворачивается ко мне и весело подмигивает. Днем, когда он бывал дома, из кабинета постоянно доносился стук пишущей машинки. Папа с мамой заняли две комнаты, нам с братом досталась третья, что нас, конечно, тоже устраивало. Стены и потолок после ремонта сияли чистотой, окна отмыли и перекрасили, кухню обложили ослепительно белым кафелем, а на полу в комнатах настелили паркет, купленный в рассрочку, – мама аккуратно выплачивала ссуду за него в течение десяти лет. Паркетом мама очень гордилась.

Брата отдали в детский сад неподалеку, а я освоил маршрут до школы: спускался по улице пилота Нестерова вниз к аэровокзалу, глазел на офицеров-летчиков, спешащих на занятия в Академию имени Жуковского, переходил шумный Ленинградский проспект и садился в трамвай.

Поначалу всё здесь было ново и интересно. Пятый этаж – не десятый, деревья росли близко, казалось, что, перегнувшись через подоконник, можно сорвать листок с огромного клена. Я полюбил смотреть сверху сквозь раскидистые кроны кленов и лип на прохожих, а темными вечерами, когда на Красноармейской загорались фонари, прилипал к стеклу и разглядывал окна дома напротив. Подсматривать чужую жизнь мне очень нравилось.

Папа расцвел. Он готовил мне на обед свой фирменный омлет – катал по сковородке никак не желавшую затвердеть желтую жижу и тем добивался удивительного результата – омлет получался многослойным, но, правда, слегка подгоревшим. Еще он умел делать “салат миллионеров”, так папа называл шинкованную капусту с тертыми яблоком и морковью. Я всерьез верил, что все миллионеры мира, следя за своей фигурой, тоннами поглощают шинкованную капусту с морковью.