Пётр Алешковский - Секретики

Зато стоило войти в Пенькину “часовню”, как ты оказывался в волшебном пространстве. Особенно эффектно оно выглядело по вечерам, когда высоченные окна и сводчатый потолок освещались хитро пристроенными мелкими лампочками. Днем большущая комната со старой мебелью была залита солнцем. Мебель Пенька перевезла с Малой Никитской – письменный стол красного дерева, шкафчики и шифоньеры, резные стулья и уютное кожаное кресло, в котором я в детстве так любил поспать, накрывшись с головой шерстяным пледом. В углу стоял огромный глубокий диван, рядом – длинный овальный стол красного дерева, окруженный старинными гнутыми стульями, а надо всем парил самодельный бумажный абажур в гармошку. Этот абажур-солнце согревал компанию, закусывавшую фирменную водку на лимонных корочках крохотными бутербродиками, которые Пенька пронзала пластмассовыми шпажками, привезенными из ГДР, или, на худой конец, сосновыми зубочистками. Кузнецовские тарелки и гарднеровские кофейные чашки, маленький молочник с выпяченной губой, чайные чашки синего фарфора с золотой каемкой, огромный чайник под ватной бабой, хрусталь, золингеновские ножи и вилки темного серебра – все эти остатки былой роскоши нуждались в реставрации. На фарфоре виднелись сколы и трещины, ножи вылетали из рукояток, и Пенька оборачивала черенки тряпочками, заталкивая их внутрь, как шуруп в дюбель. У нее всё работало, вещи еще жили, как и всё это живое пространство под теплой лампой, уютное и тихо поскрипывающее. Шутки, буриме и куплеты мешались с разговорами о новом романе в “Иностранке” или о самиздатской книге, прочитанной за ночь.

Пенька, по ее собственным словам, спала как королева – в алькове на антресолях. Слева от двери по стене взбиралась наверх длинная лестница с резными балясинами, несущими тяжелые темные поручни. Вдоль лестницы по стене висели старые портреты и всякие картиночки, коих и в других местах этой квартиры было множество. Прямо над столом, на антресолях, была устроена узкая спальня, огороженная балюстрадой. Спальня вмещала кушетку, покрытую вязаным пледом, старенький торшер, прикроватный столик с лампочкой под зеленым пластмассовым козырьком, бюро с карандашами, ручками и листочками для заметок, напольную вазу синего стекла, а еще картинки и гравюры, сопровождавшие Пеньку с рождения. Она перевезла из старого дома всё, что там было, и любовно даровала вещам новую жизнь, превратив исполинскую “часовню” в необычайно уютное, обособленное от коммунального быта место. Надо отдать должное, удалось ей это не хуже, чем иным профессиональным сценографам, с которыми она дружила со студенческой скамьи, подглядывая у них всякие хитрости по превращению пустого сценического объема в волшебное царство.

Она была экзальтированной и по-своему абсолютно несгибаемой, наша Пенька. Такой она и осталась в памяти, увиденная мною около Дома полярников на Никитском бульваре: невероятная зеленая накидка типа пончо, скрепленная огромной бельевой заколкой-фибулой, кольца, переливающиеся синим и бордовым, кожаная сумочка на правом локте с золотой, переделанной самолично застежкой и тряпичная торба через плечо, в которой – обязательное маленькое подношение. Невысокого роста, с мощными формами, не мешавшими ей быть подвижной и живой, спеша в очередные гости, она уверенно пробиралась сквозь серую московскую толпу, и та расступалась, глядя на старую эксцентричную тетку с доброй улыбкой и явным восхищением.

Ольга Давыдовна Айзенштадт. Деревня Бобры, 1970-е

Тютюка, или Наталья Давыдовна, средняя сестра, на одежду, кажется, вовсе не обращала внимания. Квартира ее была образцом аскетизма – только необходимые вещи и книги. Математический склад ума (она всю жизнь преподавала математику на географическом факультете МГУ) не допускал никаких вольностей. Когда Тютюка смеялась, огромные очки подскакивали на ее выразительном айзенштадтовском носу. Она не выпускала изо рта папиросу и говорила прокуренным хрипловатым голосом. В отличие от старшей сестры, она была худющая, много лет болела туберкулезом и бравировала этим, называя себя “почетным хроником”. Раз в году Тютюка ездила в санаторий, где у нее было много знакомых, таких же хронических больных, с которыми она часто перезванивалась и виделась по мере сил. Она любила рассказывать, как в студенческие годы в Политехническом музее во время одного из поэтических вечеров проходивший мимо Маяковский наклонился к ней и сказал: “Красивая!” Я видел фотографию ее студенческой компании: Тютюка в центре, в окружении очень милых, но каких-то слишком сосредоточенных девушек. Они смотрят прямо в объектив, и только Тютюка сидит вполоборота, нисколько не позируя фотографу, беззаботная и веселая.

Она, как и старшая сестра, тоже была шумная и много говорила за столом. В гости, в отличие от Пеньки, она ходила редко, только если надо было навестить своих “хроников”, но всегда была в курсе событий – ежедневно слушала “вражеские голоса”, читала весь самиздат, какой только можно было достать (математики и физики следили за ним порой куда внимательнее гуманитариев). От нее в одно из воскресений я услышал о суде над диссидентом Андреем Амальриком и его знаменитой статье “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?” Папа тогда вспомнил историю про его отца, археолога Алексея Амальрика, который во время войны, крепко напившись в ресторане, кажется в Мурманске, сорвал со стены портрет Сталина и принялся топтать его ногами. Боевого офицера немедленно повязали и доставили на гауптвахту. Доложили командующему флотом, но тот так испугался последствий, что старшего Амальрика сочли “временно невменяемым” и дело замяли, чем, безусловно, спасли ему жизнь. Он был тяжело ранен в боях за Прибалтику и в 45-м демобилизован в чине капитана. После войны Амальрик до самой смерти работал в археологии.

Когда Наталью Давыдовну хватил тяжелый инфаркт, бабка навестила ее в академической больнице. Едва увидев подругу, Тютюка гордо заявила: “Наташа, ты представляешь, мне всё там разорвало к чертям собачьим! Настоящий трансмуральный! И что обидно, курить запрещают”. И тут же бесстрашно закурила, выпуская дым в форточку. На ее изможденном лице, как рассказывала бабка, расцвела довольная улыбка нашкодившей школьницы.

Третья сестра, Мария Давыдовна, или Мура, врач-рентгенолог, родившаяся уже при советской власти, была у старших сестер девочкой для битья. Считалось, что у нее истеричный, взбалмошный характер, старшие вечно подтрунивали над младшей, что, понятно, выводило ее из себя. Я, впрочем, никаких истерик с ее стороны не видел, но помню, что на выпады сестер Мура обижалась и сидела за столом насупившись, не участвуя в общей беседе. О политике Мура говорить не любила, сестер считала болтушками, и когда те заводили очередной разговор на острую тему, заявляла, что считает своим долгом просто хорошо работать – по всей видимости, это она и делала. Я, маленький, от Муры видел только ласку, поэтому просто ее любил. Она была прекрасным терапевтом, а рентгенологом стала потому, что платили надбавку за вредность, – Мура в одиночку воспитывала сына. В ее квалификации, кстати, старшие сестры не сомневались и рекомендациям следовали неукоснительно.