Пётр Алешковский - Секретики

Пенькина мать, Марья Маврикиевна, видимо, была неординарной женщиной. Я смутно помню высокую худую старуху, которую видел всего несколько раз. Мама всегда отзывалась о ней уважительно. Мария Маврикиевна, урожденная Гиршман, была дочерью банкира-миллионера. В начале века она, подобно многим детям из состоятельных семей, восстала против буржуазного уклада, записалась в левые эсеры и ушла из дома. Она окончила высшие женские курсы и стала одной из первых в России женщин-адвокатов. Начав практику, Марья Маврикиевна познакомилась со своим будущим мужем – Давидом Самойловичем Айзенштадтом. Очень быстро, еще до революции, молодая бунтарка разочаровалась в левых эсерах и вышла из партии. Она осуждала террор и всегда подчеркивала, что ее спички в Октябрьской революции не было. Перед революцией они с мужем оставили адвокатскую практику. Марья Маврикиевна всю оставшуюся жизнь проработала в школе, где преподавала историю. Ей крупно повезло, она как-то умудрилась просочиться сквозь все большевистские сита и, незамеченная властью, дожила до глубокой старости. Муж ее, Давид Самойлович Айзенштадт, уйдя из адвокатуры, основал вместе с Есениным и Мариенгофом “Книжную лавку имажинистов”, а позднее создал знаменитую “Книжную лавку писателей” на Кузнецком Мосту, директором которой и оставался до самой своей смерти в 1947-м. Большую банкирскую квартиру на Малой Никитской в 1918-м уплотнили, превратив в коммуналку, Айзенштадты стали жить в двух из двадцати четырех комнат. В одной из них за круглым столом по четвергам собирались гости.

Деду было о чем поговорить с Давидом Самойловичем. Всю свою жизнь, еще с юности, он собирал книги по истории, искусствознанию, философии. Он рассказывал, как еще в студенческие времена шел пешком несколько трамвайных остановок до университета, чтобы, сэкономив на билете, купить на развалах книгу, это вошло у него в привычку. Особенно он любил поэзию. В его библиотеке было много редких стихотворных сборников: футуристы, акмеисты, имажинисты… К сожалению, это уникальное книжное собрание, хранившееся в Касьянском переулке, где они с бабкой и ее матерью жили до войны, сгинуло. Уезжая в эвакуацию, дед перенес библиотеку на чердак, а когда вернулся, книг не нашел. Эту потерю он так и не смог простить теще, пережившей войну в столице и недоглядевшей за его собранием. Дед с бабкой и маленькая мама были постоянными гостями на Малой Никитской, и, сколько себя помню, “айзенштадтники” (так они называли эти сборища) вспоминались ими как самые счастливые события довоенной жизни. Наши воскресные обеды на Беговой были лишь бледной тенью тех сборищ.

Все мои бабки-тетки напрочь отказывались называть старые московские улицы советскими именами. Москва была для них городом, заключенным в Бульварное Кольцо с прилегающим к нему Замоскворечьем. Старые названия улиц они произносили, как мне казалось, демонстративно, словно новых не знают и знать не хотят. Многие слова они выговаривали по-старомосковски – “кушин”, “шкап”, “конешно”, “грыбы”, “четверьх” и обязательное “што” (в пику питерскому “что”). Только теперь, когда большинство центральных улиц снова переименовали, и я сам порой путаюсь, привычно называя Большую Никитскую улицей Герцена, мне стало понятно, что они произносили их не задумываясь, просто по привычке. Что же касается “кушинов” и “четверьхов”, то тут действительно была глубоко затаившаяся фронда. Старомосковские словечки отличали их, коренных москвичей, от хлынувших после революции в город новых жителей, были своеобразным маркером, отделявшим своих от чужих.

Где-то в начале 1980-х Пенькину коммуналку на Малой Никитской расселили, и ей, последней из оставшихся, предложили двухкомнатную квартиру в кирпичной новостройке на “Полежаевской” – в тихом, но отдаленном, по тогдашним меркам, районе. Ольга Давыдовна взбрыкнула и заявила, что никогда не пересечет Садовое Кольцо, как если бы в Средние века ее собирались выдворить из охранительных стен городской крепости в населенный ремесленниками, пахнущий мятыми кожами и пирогами с капустой незащищенный посад. Она обменяла свою новую квартиру на комнату в коммуналке в доме номер 20 на Поварской и была невероятно довольна тем, что осталась в старой Москве. Этот дом был построен в 1914 году по заказу известного адвоката Иосифа Кальмеера. Владелец задумывал его как “Дом искусства”, где будут жить знаменитые художники и поэты. В 1918 году дом национализировали, огромные квартиры превратили в коммуналки. Но всё же мечта Кальмеера странным образом сбылась. В 1970-е на чердаке дома были устроены мастерские художников. В одной из них жили Ахмадуллина и Мессерер, с которыми Пенька была знакома, а на первом этаже долгое время существовала студия Анатолия Васильева. С ним общительная тетя Пеня, конечно же, тоже дружила. Каждое утро, выходя на улицу, она совершала обход окрестных помоек, где выискивала старые стулья, торшеры, зеркала, дореволюционные жестяные кувшины и умывальники. Всё это добро она относила в театральную студию к Васильеву, где его с благодарностью принимали, пополняя театральный реквизит.

А в антиквариате Пенька знала толк. Однажды, когда я уже учился в университете, она позвонила и велела срочно ехать к ней. Ольга Давыдовна сидела во дворе в расшатанном ампирном кресле красного дерева, положив руку на столик – какой-то варвар приколотил огромными гвоздями к тумбочке красного дерева столешницу из карельской березы. Не обращая внимания на людей, с изумлением взиравших на сидящую около помойки старуху, она барским жестом обвела найденную роскошь и сказала: “Ищи грузовик и забирай скорее, пока никто не попятил”. Я вывез всё на самосвале к нам на Красноармейскую. Много позже я отреставрировал кресло и теперь, глядя на великолепный образец николаевского ампира, каждый раз вспоминаю эксцентричную родственницу, сделавшую мне такой царский подарок.

В доме на Поварской на каждом этаже было по две квартиры с высоченными потолками, в каждой – не меньше двадцати комнат. Квартиры на последних этажах имели угловые башенки – в них были устроены каминные залы. Две башенки дома были решены архитектором как католические часовни – со сводчатыми потолками, нервюрами и стрельчатыми окнами, две другие – как американские таверны с огромными балками на потолке. Пенька въехала в “часовню”. Стены ее, как в настоящем соборе, были очень высокие, метров пять, дальше начинался свод. В точке, где сходились арки, высота достигала семи метров! Засучив рукава и пригласив знакомую молодежь, Пенька сделала ремонт, всё перекрасила и подправила отвалившуюся кое-где лепнину. Раз в году она нанимала фирму “Заря” мыть огромные окна. Уборщицы драили их специальными длинными щетками с высоких лестниц-раскладушек, которые привозили с собой на грузовичке с логотипом компании на жестяных бортах кузова. Сам камин, отсеченный фальшивой стеной, находился за пределами комнаты – в узком проходе, ведущем к ванной и сортиру. Попав в этот выкроенный туннель, не все обращали внимание на заколоченное жерло топки, в которой можно было бы зажарить целиком если и не быка, то точно большого барана. Над очагом сохранилась картина, но, сколько я ни пытался рассмотреть сюжет, мне это так и не удалось: масло потрескалось, паутина глубоких кракелюр превратила гладкую поверхность в крокодиловую кожу, а полувековая грязь и копоть скрыли не только саму живопись, но и цвета, о которых оставалось только догадываться. Сортир и ванная комната являли собой обычный коммунальный ужас: потеки и высолы на стенах, мокрый цемент с остатками плитки на полу, отбитая эмаль раковины, ржавые краны и урчащий сливной бачок со старинной эмалированной гирькой на длинной цепочке. На тяжелых дубовых дверях, чудом уцелевших в много раз перекроенном пространстве, сохранились аутентичные бронзовые ручки. Кухня была сродни сортиру: громоздкие плиты с грязными конфорками, покрытыми застарелым жиром, столы и тумбочки, наспех сколоченные деревенскими артелями, потолок с искрошенными кирпичами, готовыми того и гляди свалиться на голову, разболтанные краны, длинные, как носы венецианских чумных масок, и вдобавок – отсутствие горячей воды. Пенька мыла тарелки привезенными из ГДР жидкими мыльными средствами, еще не вошедшими в обиход тогдашней Москвы, за что ее часто порицала моя бабка, предпочитавшая вредной, с ее точки зрения, химии хозяйственное мыло.