Пётр Алешковский - Секретики

Рыцарскими доспехами я заболел еще в школе, прочитав “Айвенго”. Как же я тогда сострадал несчастному храмовнику Бриану де Буагильберу, нарушившему обет из-за любви к красавице-еврейке! Они и сейчас порой встают перед глазами: шлемы, луки, арбалеты, мечи, копья, ушастые обоюдоострые кинжалы, даги и трехгранные стилеты-мизерикордия, предназначенные для проникновения между сочленениями рыцарского доспеха, когда рука победившего наносит последний милосердный удар, тяжелые баллоки и квилоны, способные отвести рубящий удар меча, и непонятно для чего предназначенные скрамасаксы викингов, сохранившиеся в богатых погребениях. Орудия убийств, которые зачем-то хранит моя по-детски кровожадная память.

“Идем?” – видя, что я окончательно спекся, спрашивает Юрьевна и протягивает руку, словно возвращает мне жизнь и честь прямо здесь, на поле ристалища.

Я сонно киваю. Ноги еще как-то несут по мостовой, но передвигаюсь я словно во сне. Только вкуснейшие пирожные в кафе “Север”, которое бабка упрямо называет по-старому “Норд”, темно-коричневая картошка и воздушное безе – этакая пачка балерины на блюдце с темно-синей каймой – слегка восстанавливают силы, необходимые, чтобы добраться до кровати в пригревшем нас радушном ленинградском доме.

На обратном пути, в поезде, я вспоминаю новых художников, картины которых узнал в той поездке: “Синий всадник”, “Бубновый валет”, Ларионов, Петров-Водкин…

В Москве дед достает с полки книжку в мягкой обложке – справочник по русскому авангарду издательства “Пингвин”, привезенный им из какой-то заграничной поездки. Разглядывая маленькие, по большей части черно-белые картинки, я изумляюсь, как по-разному можно изображать мир, и, кажется, чувствую, ради чего это стоит делать.

То, что существуют две истории страны – официальная и неофициальная, я понял, когда мне стали перепадать самиздатские книги. В школе имя Сталина почти не упоминалось, про культ личности историчка сказала несколько слов в связи с постановлением ХХ съезда – процитировала учебник и больше к этой теме не возвращалась. Дома же его поминали постоянно, называли “Усатым”, “Людоедом”, я хорошо запомнил папин рассказ о давке на Трубной площади в день похорон Сталина, когда в обезумевшей толпе было затоптано много народу. “Он и мертвый многих забрал с собой на тот свет”, – сказал папа. Когда же я спрашивал у деда, как они жили при Сталине, он отвечал: “Мы тогда ничего не знали”. Такой ответ меня не устраивал. Я понял, что говорить со мной на эту тему он не хочет и не будет, но почему, понять не мог. В школе обсудить возникавшие у меня вопросы было абсолютно не с кем, в нашей компании на такие темы вообще не говорили.

Знакомство с ГУЛАГом началось для меня с “Одного дня Ивана Денисовича” Солженицына. Потом тетки Айзенштадт дали мне почитать “Раковый корпус”. Кроме того, они постоянно слушали западное радио, и часто воскресный обед начинался со своеобразной “политинформации” – обсуждения программы “Глядя из Лондона” Анатолия Максимовича Гольдберга. Как я потом узнал, его слушали в домах всех моих университетских друзей.

“Один день Ивана Денисовича” я проглотил за вечер, но по-настоящему понял его позднее, уже в студенческие годы. В девятом классе мне больше нравилась “Жизнь и необыкновенные приключения Ивана Чонкина” Войновича, которую принесли в дом всё те же тетки. Круговорот дерьма в природе, открытый деревенским селекционером Гладышевым, самогон из дерьма, изобретенный им гибрид картофеля и помидора – ПУКС (“путь к социализму”) – это было очень смешно. Я стал расспрашивать Пеньку о селекции, и она рассказала мне о Вавилове и Лысенко – прообразе Гладышева и о том, что в жизни всё было не так весело. Тогда же она упомянула, что отец Юрьевны, биолог, был дружен с директором Института экспериментальной биологии Кольцовым – последователем Вавилова, но поработать с ним не успел, умер в 1919 году. В кольцовском институте работала лаборанткой моя прабабка Евгеньевна, ее туда пристроили друзья покойного мужа. Евгеньевна жила одна в коммунальной квартире около ВДНХ, и мы с мамой иногда ее навещали. Я попытался как-то расспросить ее о Лысенко, но она ответила, что ничего о нем не помнит. Этот заговор “беспамятных” родственников наводил на мысль, что меня сознательно берегут от чего-то опасного.

Тетки Айзенштадт были дальними родственницами, но близкими подругами деда и бабки. Старшая из сестер, Ольга Давыдовна Айзенштадт, служила завлитом в театре имени Пушкина. Семейное прозвище она получила, решив как-то подшутить надо мной. “Петька-пенек, Петька-пенек”, – дразнилась тетка, за что немедленно получила в ответ: “Сама ты пенька”. Ольгой с тех пор в семье ее больше никто не звал. Дед, обожавший ее, встречал дорогую гостью одними и теми же словами: “Пенечка, лобзаю ваши ручки!” – отчего некрасивая, но обаятельная и очень живая Ольга Давыдовна расплывалась в улыбке, скидывала плащ или вязаное пальто прямо в руки стоящему у порога деду и шумно целовала его в щеку.

В театре платили немного, но на жизнь Пенька никогда не жаловалась, наоборот, уверяла всех, что живет, ни в чем себе не отказывая, и уж сто граммов сырокопченой колбасы всегда купит, чтобы украсить завтрак. На деле Пенька жила бедно, а потому обвязывала и обшивала себя сама, сама же сооружала немыслимые броши и перстни, склеивая “бээфом” яркие бусинки, куски янтаря или просто разноцветные пластмассовые треугольники или овалы, превращая их в затейливые “букеты”. Бабка, не допускавшая в своем гардеробе никаких излишеств, вечно высмеивала ее вычурные кольца и яркие брошки.

Они с бабкой вместе учились в гимназии, а потом в ИФЛИ. В начале 1930-х Ольга Давыдовна вышла замуж за немецкого режиссера-коммуниста Хельмута Данериуса, бежавшего от Гитлера в СССР. У них родилась дочь Татьяна, но во время войны, в эвакуации, девочка умерла от тифа, и Пенька никогда о ней не говорила. Брак их просуществовал недолго, они разошлись, но остались друзьями. По совету матери, хорошо понимавшей, что творилось вокруг, Пенька развелась с мужем, что, всего верней, и спасло ее – через несколько лет после развода он загремел в ГУЛАГ, но его бывшую жену, к счастью, не тронули. Хельмут прошел лагеря, был реабилитирован и отпущен в ГДР, где получил от коммунистической партии Германии пенсию, которой ему вполне хватало, чтобы скромно доживать свои дни в маленьком домике у озера. Пенька дважды его навещала. Они вспоминали московскую жизнь, но про времена своего заключения он говорить не хотел. Хельмут остался преданным коммунистом и осужать Сталина решительно отказывался.

Наталья Зограф, Герман Недошивин, Ольга Айзенштадт. 1932