Пётр Алешковский - Секретики

Я запрыгнул на подоконник и распахнул огромные створки, впустив в класс все запахи весны.

– Ну, первый пошел! – произнес я театральным голосом. – Пусть это будет на вашей совести!

– Ааа-лешковский! Прекраааати!

– Сначала стул! Посмотрим, как он летает!

Я схватил стул и отпустил его. Стул пролетел четыре этажа и, ударившись об асфальт, разлетелся на множество кусков.

– Значит, туп, Ольга Николаевна? Как сибирский валенок?

В ее глазах застыл ужас. Насладившись им, я спокойно спрыгнул на пол и, высоко поднимая ноги, картинно прошествовал к двери:

– Сибирский валенок выходит в дверь!

Она меня возненавидела. Урок начинался с нашей пикировки. Я вворачивал что-нибудь обидное, Ольга Николаевна начинала орать, на что я демонстративно затыкал уши. Такой демарш заставлял чертежницу заводиться уже всерьез. Терпеть ее издевки не имело смысла, зачастую я просто вставал и выходил. И что интересно – она на меня не доносила. Видимо, боялась потерять работу, которой дорожила. Ольга была матерью-одиночкой. Ее сын, хлипкий, худенький мальчик, замотанный по уши в синий шарф, учился в начальной школе. Он не вызывал у меня симпатии, в отличие от сына Тамарочки, который ездил с нашим классом на экскурсии.

Вскоре от слов я перешел к делу: поливал перед уроком ее стул водой, закладывал под обивку стула кнопку – она смешно ойкала, уколовшись, и вскакивала, как ужаленная. Привязывал стул веревочкой к ножке стола так, что сесть за него было невозможно. Она в ответ занудно и однообразно издевалась над моими чертежами, а исчерпав набор ругательств, роняла голову на красные, словно ошпаренные, руки и начинала жаловаться на судьбу, сведшую ее, такую талантливую, с бессердечными уродами.

Так, с переменным успехом, продолжалась эта война – сибирский валенок против непризнанного гения, чтобы к концу учебного года разрешиться ожидаемой тройкой в аттестате. Сил на то, чтобы выполнить обещание и раздавить меня, как муху, у нее не нашлось.

Незадолго до окончания учебного года Зурик, живший в четырехэтажном довоенном доме барачного типа, рассказал, что Ольга Николаевна с сыном живут в мастерской у них в подвале.

– Ее пустили за то, что она рисует плакаты для ЖЭКа.

Мы подошли к окнам, наполовину утопленным в землю. Сквозь немытые стекла были видны фигурки комсомольцев в шинелях и островерхих шлемах. Вылепленные из пластилина, из глины, дублированные в гипсе, эти фигурки-зомби, похожие на все памятники комсомольцам-добровольцам одновременно, видимо, были частью какого-то большого, но нереализованного проекта. Некоторые стояли с опущенными руками, кто-то отдавал честь, иные замерли с поднятой ногой, словно шагали в строю. Часть фигурок была без шинелей, просто голые куклы. Вероятно, она сперва лепила эти заготовки, раздумывая, как их потом одеть.

Однажды в гараже нашего дома-кооператива, населенного художниками, я заглянул в бокс, чтобы рассмотреть “Победу”, и заметил на стеллажах бесчисленных мини-Лениных и мини-Дзержинских. Дядька-скульптор отложил в сторону колесо, с которым возился, и объяснил, что работает в сложной объемной технике.

– Я всегда сначала леплю фигуру, а потом ее одеваю, чтобы создать натуральный объем. Вот смотри, у Ильича майка, на нее пойдет рубашка, пиджак, а потом пальто, которое прострелила Каплан. Зритель, конечно, ничего, кроме ворота пиджака под пальто, не увидит, но благодаря такой технике фигура получится как живая. Или вот Феликс Эдмундович… – Он показал на Дзержинского в брюках и рубахе, замершего по стойке смирно. Железный Феликс был похож на итээровца, терпеливо стоящего в ведомственной столовой за сосисками.

Дядька из гаража, кстати, был весьма признанным скульптором, за своих объемных героев он получил Ленинскую премию. Вероятно, Ольга Николаевна была одной из его учениц.

– Она там с сыном живет?

– Куда ж он, как говорится, денется, – усмехнулся Зурик.

– А там есть душ, газ, туалет?

– Да кто его знает, – признался он честно, – там такая вонища, я туда не суюсь.

Помню, что мне стало тогда не по себе, я приник к пыльному стеклу, смотрел сквозь него на сиротливые фигурки и не мог оторваться, пока Зурик не окликнул. Мы пошли к нему, и бабушка Зурика, похожая на старую ведьму, но добрая и хлебосольная, накормила нас жареной картошкой с вкуснейшими печеночными котлетами. Зурик бабушкой гордился и не забывал упомянуть, что она – член КПСС с 1924 года, из “ленинского призыва”.

– Ей и комнату здесь дали, когда она в партию вступила, и на работу приняли в Моссовет секретаршей, – сказал мой приятель, – а потом уже мы всю квартиру заполучили, когда площадь освободилась.

Домашние неустанно занимались моим образованием, но делали это походя, как бы играючи. Как-то раз, классе в седьмом, бабка отвела меня в мастерскую Павла Корина, где были выставлены его огромная неоконченная картина “Русь уходящая” и эскизы к ней. Мы были одни – бабка выбрала время, когда там не было посетителей. В мастерской ее хорошо знали, и нас пустили на полчаса в перерыве между экскурсиями.

Корин учился у Михаила Нестерова. Передвижников бабка не любила, о чем не раз говорила, и я сначала не понимал, зачем мы сюда пришли.

Корин был обласкан властями, получил Сталинскую и Ленинскую премии, стал академиком. Он нарисовал множество парадных портретов, из которых я, конечно же, знал портрет маршала Жукова “в иконостасе” – при орденах, покрывавших весь китель знаменитого военачальника.

Но мастерская академика и придворного портретиста была необычным местом, здесь царила странная приглушенная атмосфера. Никаких парадных портретов – в этом маленьком музее показывали только одно произведение. Экскурсовод, болезненно худой, в простом сером костюме, смахивал на монастырского послушника. Он открыл дверь в просторную комнату и исчез, оставив вдвоем перед высоченной картиной и множеством эскизов. Закрепленные на мольбертах, они стояли полукружьями по обе стороны картины и как бы направляли взгляд вошедшего на главное, центральное произведение. Было похоже, что мы попали не в мастерскую художника, а в церковь. Не хватало только тихой органной музыки и подсвечников с потрескивающими свечами. На картине, как объяснила мне Юрьевна, было изображено начало последнего пасхального богослужения в Благовещенском соборе Кремля. Духовенство смотрело не на прихожан, а куда-то вдаль и ввысь, как бы прощаясь с уходящей эпохой.

Картина Корина мне не понравилась, такие торжественные полотна я уже видел в Третьяковке, но мемориальное пространство, тишина и приглушенный свет подействовали гипнотически, я замер, не в силах оторваться от огромного полотна. Юрьевна рассказала, что художник был на похоронах патриарха Тихона в 1925 году, когда к Донскому монастырю стекались толпы паломников, жаждавших проститься с усопшим – главой гонимой большевиками церкви. Там Корин подсмотрел некоторые лица-характеры и сделал наброски, использованные в картине. Лучше всего запомнилась монахиня – сгорбленная старуха в длинном черном одеянии, похожая на боярыню Морозову с картины Сурикова. Лицо у нее было такое же мрачное и властное.