Пётр Алешковский - Секретики

И тут за плечом возник наш завуч Исаак Соломонович.

– Что случилось, Алешковский? – спросил он, заглядывая через плечо в раковину со сгустками крови.

– Нисево фтрафного, поскользнувся, упав, – прошепелявил я.

Завуч аккуратно взял меня за подбородок, осмотрел вздувающийся желвак.

– Зубы целы?

– Ага, – радостно отрапортовал я, – профто уфыбся.

– Хорошо, иди домой, я тебя отпускаю. Может, надо к врачу?

– Не-е, пройдет, – заявил я гордо, – не впервой. И тут заметил Киску, заглядывавшего в туалет, это он позвал завуча.

Учитель рисования, имени которого я так и не узнал, по всей видимости художник, пришедший в школу от нужды, был немедленно уволен, и больше его мы не видели.

Как выяснилось, кроме Киски, вслед за мной в коридор прошмыгнула Маринка Смирнова, ради которой я в ту пору чистил ботинки и надевал галстуки. Мы вышли на улицу. Стоял теплый май. Отправились куда глаза глядят, перешли мост и оказались на Ваганьковском кладбище. Маринка время от времени трогала вздувшийся желвак на моей челюсти и спрашивала, сильно ли болит. Я, конечно, отвечал, что это пустяки, и что-то заливал ей, почти перестав шепелявить. Мы даже попытались поцеловаться, но мне это не очень удалось: щека болела, а губы сильно распухли. Я обнял ее за плечо, и мы долго бродили среди могил под старыми кладбищенскими деревьями, на которых только начинали распускаться клейкие листочки.

В девятом классе мода на галстуки прошла. Надеть галстук снова мне пришлось только на выпускной и на вступительные в университет – так полагалось. Кстати, походы по барам тоже прекратились, они нам наскучили. Швед перешел в физико-математическую школу, и поговорить о книгах, которые я уже читал запоем, стало не с кем.

Тетки регулярно снабжали нас самиздатом. Когда я учился в восьмом классе, Тютюка подарила бабке на день рождения переписанную от руки “Поэму без героя” Ахматовой. Эта книга ходила по рукам в списках, что делало ее только интересней. Я немедленно утащил ее в кровать и прочел, не отрываясь:

К тому времени я уже читал Эдгара По – “Ворона” и “Аннабель Ли”. Ахматова показалась мне похожей на По – атмосферой ли, музыкальностью, затягивающим ритмом, заставляющим читать дальше, зачастую не понимая, о чем речь. Восторг при первом знакомстве с Ахматовой был столь же необъясним, как счастье от чтения стихов Пастернака или шуточных лимериков Эдварда Лира, баллад Киплинга или коротких зарисовок природы у Ли Бо. Мне очень нравилась китайская пейзажная лирика, полная затаенной грусти, особенно Ван Вэй в переводе Гитовича. Я никогда не видел цветущую корицу, но живо представлял, как облетают белые лепестки, усыпающие зеленую траву наподобие первого, еще робкого снегопада. Поэзией я заболел в тот год, когда стал носить галстуки, но если с галстуками вскоре расстался, то стихи читаю до сих пор.

Бродя со Шведом после уроков по Беговой, мы наперебой цитировали Вознесенского:

Он был кумиром Шведа и мне тогда тоже нравился, я читал “Треугольную грушу” вперемежку со стихами Пастернака и улавливал некое их сходство, не понимая пока, кто кому подражает:

Глядя на снегопад, покрывающий ипподром, приятно было произносить вслух:

Или:

Хотелось сидеть так, ощущая легкий озноб, следить за силуэтами колесниц, ничуть не изменившихся со времен Троянской войны, и думать про “годы и века”.

В школе с литературой был полный швах: Маяковский мне не нравился, а Лермонтова я любил, но не так, как требовала наша учительница. Когда мы проходили “Героя нашего времени”, она, вышагивая у доски, объясняла по учебнику: Григорий Печорин – лишний человек. Почему он был лишним, она не говорила. Про единственную его любовь, Веру, ради чести которой Печорин готов был пожертвовать жизнью, говорила вскользь, явно не понимая главной трагедии в жизни героя. Я попытался возражать, сказал, что Печорин и в любви, и в жизни ведет себя как джентльмен, подставляется под пулю на дуэли, дает шанс Грушницкому оправдаться и поступить по совести, но учительница велела не фантазировать. Я замолчал и уставился в окно.

Еще помню, как мы “проходили” пушкинский “Анчар”. Учительница говорила о тяжелой жизни крепостных, о том, что стихотворение содержало скрытые намеки на самодержавие. По ее словам, послать человека на верную гибель ради своей прихоти, как поступил князь со своим рабом, было в те времена нормой. И ничего о самих стихах, от которых мурашки бежали по коже:

Я мало слушал ее нудные рассуждения, предпочитая резаться с Зуриком в морской бой. Хотя литераторшу нашу мы, скорее, любили, она была недалекая, но хорошая тетка. Однажды она вдруг привела на урок чтеца-декламатора, затурканного и несуразного дядьку в пиджаке и с серой селедкой на шее. Актер замер с высоко поднятой рукой, встав в позу греческой статуи Гармодия-тираноубийцы, и провозгласил: “Маяковский. Стихи о советском паспорте!” Я не выдержал и с воплем: “Ой, простите-простите, мне надо срочно в туалет” – выбежал из класса, чем привел декламатора в смятение. Последнее, что я заметил, – актер опустил руки по швам и бросил на меня убийственный взгляд. В сортире я и провел весь урок, причем очень скоро ко мне присоединились Киска и кто-то третий, уже не помню кто. Мы славно покурили, а потом, на перемене, стояли во фрунт перед училкой, которой особо и сказать-то нам было нечего: съели мальчики что-то несвежее в буфете, бывает, конечно.

Любви к предмету это неудачное представление нам не добавило, и когда словесница уехала в Монголию, мы не огорчились и стали с нетерпением ждать, кого же нам пришлют на замену.

Реальность превзошла все ожидания. В класс, шаркая подошвами и покачиваясь из стороны в сторону, вошла старушка. В руке у нее был ветхий портфель, какой и на помойке вряд ли сыщешь. Поставив его на стол, она аккуратно села на стул и пропищала: