Пётр Алешковский - Секретики

В Петрищеве класс поселили в деревенской школе, спали мы вповалку на матах в спортзале. Вероятно, поездка случилась на зимних каникулах, поскольку учеников в школе не было. Только мы и наша классная руководительница Тамарочка, или Тамара Петровна Снеховская – математичка, принявшая нас в пятом классе из рук Анны Корниловны. Откуда-то в классе знали, что Снеховская – “разведенка”, растит сына одна. Мрачными темными утрами они вместе спешили в школу, Тамарочка тянула парнишку за руку, боясь опоздать на урок, и лопоухий первоклашка с ранцем за плечами, маленький и невзрачный, покорно шел за ней. Тамарочку мы, пожалуй, любили, она относилась к нам хорошо и на педсоветах стояла за нас горой.

На ночь петрищевскую школу запирали, но путь на волю нашелся быстро – в мужском сортире на первом этаже. Швед открыл окошко, вылез на улицу, мы вылезли за ним, погуляли немного на свежем воздухе и распили бутылку портвейна. К ночи сильно подморозило, лужи сковало ледком, поэтому вскоре все полезли назад – верхняя одежда осталась в гардеробе, и мы продрогли. Окно оставили чуть приоткрытым, чтобы вытягивало сигаретный дым. И тут Швед достал еще бутылку. Быстро уговорили и ее и отправились спать, не заметив, что Швед остался в туалете. Оказалось, он припрятал третью, только для себя. Ночью, в полной темноте, я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо.

– Где Шведенко? Его нет в зале! И в туалете тоже нет!

Надо мной стояла взволнованная Тамарочка. Быстро растолкали двоих-троих парней и отправились на поиски. Нашли его скоро: он сидел на бетонном выступе фундамента за углом мертвецки пьяный и холодный как сосулька. Мы потащили его под руки, кое-как засунули в окно, прислонили к кафельной стенке, по которой он тут же сполз на пол. Вести пьяного товарища в спортзал было нельзя, но и здесь оставлять было опасно: Швед промерз насквозь, из носа лило, а белое лицо смахивало на лицо утопленника. Он что-то бессвязно мычал, но не двигался, словно примерз к полу.

И тут в туалет ворвалась Тамарочка. Быстро оценив ситуацию, она сказала:

– Поднимайте его немедленно!

Мы долго пытались поставить Шведа на ноги, пока наконец он не обрел некое подобие равновесия. И тут Тамарочка не выдержала. Отпихнув нас, она схватила его за ворот рубахи и принялась бить по щекам, звонко и сильно. Била и не могла остановиться:

– Гад! Алкаш! Ненавижу! Ненавижу вас! Гад! Попробуй только загнуться!

Не останавливаясь, она лупцевала Шведа, и голова моего друга безвольно клонилась под ударами то вправо, то влево, как боксерский мешок в комнате его брата-близнеца. Наконец щеки у него покраснели, он открыл глаза и начал приходить в себя.

– Хватит! Не надо бить! – вдруг сказал Швед очень внятно и зло.

Некоторое время они стояли, переводя дух, и глядели друг на друга. Потом Тамарочка вдруг разрыдалась и убежала в женский туалет. Ничуть не протрезвевшего товарища отвели в спортзал, уложили на тюфяк, накрыли одеялом, и он немедленно заснул. Утром мы ехали домой в гробовом молчании. И тут Швед вдруг прошептал мне на ухо: “Слушай, а у нас в заначке ничего не осталось?” Руки у него тряслись. Я посмотрел на него как на полоумного и ничего не сказал.

Тамарочка тоже сидела молча, уставившись в окно. Когда автобус остановился у школы, Швед вышел первым и, ни с кем не попрощавшись, побрел куда-то не разбирая дороги. Он удалялся жалкий и скрюченный, заплечный мешок болтался за спиной и бил его по загривку при каждом шаге. Тамарочка пристально глядела ему вслед, сцепив руки замком, но не проронила ни звука. Я подошел к ней и попросил прощения, пообещал, что такое больше не повторится.

– Проехали, – сказала она и невесело улыбнулась.

Швед ушел после восьмого класса – поступил в школу при МИФИ. Перед этим он выиграл московскую олимпиаду по физике, а вслед за ней и общесоюзную, о чем мы узнали совершенно случайно. Наша связь оборвалась, словно и не дружили. Встретившийся позднее выпускник МИФИ припомнил моего бывшего одноклассника:

– Он был самым крутым на курсе, подавал большие надежды и решал задачки сразу от двух академиков, а потом вдруг как-то разом спился и умер, не дожив до тридцати пяти, а ведь кандидатскую защитил в двадцать три.

В восьмом классе настала пора галстуков и надраенных ботинок. Первым в галстуке в школу пришел Славка Кисин – в красном с косыми золотистыми полосками, на ногах – роскошные ботинки на платформе с квадратными носами, начищенные до зеркального блеска. Киска был самым низеньким в классе и отчаянно комплексовал из-за этого. Эта странная обувь, входившая тогда в моду, была ему кстати. Ботинки Киска доставал у спекулянтов, выбирая самую огромную платформу из всех возможных, что, должно быть, создавало сложности при ходьбе, зато возвышало его над основным конкурентом – Сашкой Таварьяном, или Тывкой, который был на два сантиметра выше Киски и в физкультурной шеренге стоял предпоследним. Оба были влюблены в Каринку, отвергавшую их ухаживания вежливо, но непреклонно.

Однажды, войдя в класс, мы застали Киску забившимся в угол. Он сидел на корточках и горько плакал. Девчонки бросились его утешать и с трудом выбили признание, что Евдаков, позавидовавший Кискиному галстуку, обозвал Киску жидом.

В стране процветал бытовой антисемитизм, но у нас в школе такой проблемы не существовало, национальность одноклассников не обсуждалась. То, что Киска или Аня Блох – евреи, все, естественно, знали, равно как и то, что Тывка и Каринка – армяне, Кот – украинец, а Шоха – табасаранка (это мы узнали от нее самой, о существовании такой маленькой кавказской национальности никто и понятия не имел). Услышав такое про Евдака, все рассвирепели. Прямо в классе на перемене было устроено экстренное собрание, которое растянулось на весь последующий урок литературы. Словесница вызвалась быть арбитром. Евдака заставили выйти к доске. Девчонки взывали к его совести, кто-то из них даже вспомнил Освенцим. Евдак, красный как свёкла, стоял, уставившись в пол, нервно сжимая и разжимая кулаки. Я не выдержал, перебил очередного оратора:

– Если бы ты назвал его сволочью, падлой, гадом, засранцем, сукой…

Сидевшая на первой парте Ирка подавилась смешком и уткнула голову в ладони, учительница прервала меня в середине перечня:

– Алешковский, прекрати немедленно.

Я заткнулся, поняв, что переборщил, и посмотрел назад. Киска сидел на последней парте, его глаза были полны слез. Поймав мой сочувственный взгляд, он отвернулся.

Наталья Недошивина в экспедиции

И тут Евдак не выдержал. Он сделал неуверенный шаг вперед, потом отступил назад, сцепил и расцепил руки, вскинул их вверх, словно они ему мешали, и как-то сипло, сквозь силу, выговорил: “Простите меня, я не хотел, Киска, прости меня”. По щекам его потекли слезы. Евдак шмыгнул носом, вытер лицо рукавом и вдруг рванул из класса. Инцидент был исчерпан. Вскоре они помирились. Больше подобных инцидентов в классе не случалось, да и в школе ничего подобного я не припомню.