Пётр Алешковский - Секретики

Мы долго купались в мельничном омуте, загорали на песчаном берегу, и я всё высматривал в темной воде большую рыбу, но так ничего и не увидел. Зато на обратном пути я нашел ее в воде у самого берега, огромную, килограмма два, если не больше, и, как мне показалось, еще живую. Девушки уговаривали меня бросить ее, но я дотащил рыбину до заикинского дома и положил на поленницу. Не успел я позвать Александру Константиновну и похвастаться добычей, как ее огромный кот мгновенно спикировал на добычу с крыши сарая, свалил на землю и пометил, прокусив много раз от головы до хвоста. Стало понятно, что нам она уже не достанется. Кот рвал рыбу молча и остервенело, а я ничего не мог поделать.

– Брось, она уже протухла, – успокоила меня Александра Константиновна, – такую, наверное, и в голод бы есть не стали.

Она налила нам щей, и мы принялись за еду, поглядывая на обезумевшего от привалившего счастья котяру. Объевшийся кот, с трудом передвигая лапами, дотащился до деревянного настила у сарая, повалился на бок, закатил глаза и задышал тяжело-тяжело, как больной с высокой температурой.

– Он же помирает! – не выдержал я.

– Как же, – усмехнулась Заикина, – держи карман шире! Зато теперь три дня еды не попросит!

И как в воду глядела. Кот лежал на настиле до глубокой ночи без движения, а потом исчез и не появлялся три дня, а когда появился, выглядел как прежде, лохматым и упитанным, и первым делом ткнулся в свою миску. Заикина уверяла, что хорошо понимает животных. Зимой, уезжая к детям на месяц-полтора, она приносила козам сено, ставила воду в ведрах, насыпала курам зерно, а коту оставляла тушенку и соленую рыбу в огромной миске. “Соседи уверены, что я колдую. Глупые они. Главное – заглянуть животным в глаза и сказать: дети мои, я уезжаю и вернусь через месяц. Ешьте экономно, вам должно хватить. Тогда они всё понимают. Я возвращаюсь, а у них еще не всё и подъедено. Так-то!” Рассказывая это, Александра Константиновна вовсе не выглядела вруньей. Наверное, она просто заглянула каждому из нас в глаза.

Пробраться в крепость в отсутствие хозяйки было невозможно, да никто и не стал бы присматривать за ее живностью. Когда она возвращалась из своих ленинградских поездок, железного хлама на воротах только прибавлялось, видимо, железо оберегало суеверных прончан от одинокой ведьмы-коммунистки. Нигде в этнографической литературе мне такой способ обезопасить себя от сглаза не встречался, так что фиксирую его на всякий случай, вдруг кому пригодится.

Мы тогда хорошо жили в Пронске. Я подружился с девчонками-архитекторшами. В благодарность за то, что меня приняли во взрослую компанию, я крутил для них из ваты канюли и запихивал карандашом в папиросы – привычные девушкам сигареты с фильтром в Пронске не продавались. По вечерам мы выходили на косогор за школой и смотрели на закат. Розовый свет наползал на сады внизу, а темная змейка реки ненадолго становилась фиолетовой. Когда солнце садилось, мы разводили костер. Цыганенок-землекоп, влюбленный в одну из девушек, подтаскивал хворост и поленья и разводил костер, большой и жаркий. Ребята доставали грузинское вино, привезенное из Москвы, и мне наливали немного. Появлялась гитара, одна из девушек начинала петь чуть хриплым и сильным голосом забытые романсы, которые я услышал тогда в первый раз. Мне снова наливали, и я медленно тянул вино, зная, что больше не дадут. Хорошее вино не пьянило, а лишь прибавляло куража.

Вино появилось в нашей жизни рано, причем, насколько я помню, водку мы не пили. В отличие от старшеклассников, того же Клёпы или толстяка Боба Хайта из одиннадцатого дома, который в девятом классе на спор выпивал бутылку за четыре секунды. Он ложился на скамейку, закидывал голову и, раскрутив содержимое по часовой стрелке так, что оно завивалась винтом, вставлял бутылку в глотку, как пистолет в бензобак. Мгновение, и он уже эффектно бросал пустую бутылку через голову. Избавившись от стеклотары, Боб вставал, выдыхал и забирал выигрыш – еще одну бутылку водки, а затем, окинув собравшихся мутным взглядом, отправлялся домой. Он пил всю оставшуюся жизнь и умер несколько лет назад в одиночестве.

Водка нас не прельщала, другое дело вино или пиво, которые мы пили на “сейшенах” или в беседке во дворе тринадцатого дома. Впрочем, часто мы вообще не выпивали, просто слушали музыку и танцевали. В седьмом классе у нас появились новенькие – красавица Курдя и кривоногий обезьяноподобный Щука. Они приехали из Вашингтона, где работали их отцы, – отец Курдюмовой был журналист-известинец, а у Щукина – какой-то начальник в торгпредстве. У Курди были все пластинки “Битлз”, “Лед Зеппелин”, Джими Хэндрикс и многое другое, но больше всего мы балдели от “битлов”, их мы могли слушать бесконечно. В ее доме всё было более или менее чинно. Никакого алкоголя – только чай с печеньем, музыка и танцы. Щука жил около Белорусского вокзала. У Щукина-отца на столе стояла золотая статуэтка на мраморном постаменте – ощерившийся бульдог, привставший в броске на задние лапы. Золотая же табличка извещала: “ Mr. Stschukin ”. Неудобоваримая американская транскрипция русской фамилии нас восхищала. Щука с гордостью рассказывал, что статуэтку папе подарили друзья-американцы в связи с отъездом в Россию.

Новенькие быстро влились в нашу компанию. Держались они просто, не задавались и поражали нас свободным трепом на уроках английского. В Штатах они без конца смотрели телик, Курдя рассказывала, что уроки она делала в перерывах на рекламу. Словарный запас у обоих был не чета нашему, а произношение настоящее американское, с раскатистым “р”, в отличие от нашего “эталонного” английского, на котором, по уверению учителей, разговаривала королевская семья. В школе главное внимание уделялось интонации, что почему-то ужасно раздражало. “Райзинг тьюн, фолинг тьюн! и-и-и – вверх! и-и-и – вниз!” – эти припевки учительницы сидят в ушах до сих пор. Курдю было легко понять, слова она произносила четко и внятно. У Щуки же во рту всегда была каша, на каком бы языке он ни говорил.

Бабушка Щуки работала на табачной фабрике “Ява”, находившейся на задах их дома. Она была дегустатором табака, то есть получала зарплату за то, что просто курила сигареты! В доме повсюду лежали россыпи “Столичных”. Бабушка предпочитала курить их вне работы и, понятное дело, таскала домой тоннами. Учет контрабанде не велся, так что Щука тырил сигареты без зазрения совести и на переменах снабжал нас, начинавших тайно “смочить” в туалете.

Шведенко, немедленно превратившийся в Шведа, тоже появился в седьмом, но не с начала года. Они с матерью, старой бабушкой и братом-близнецом переехали в Москву из Фрунзе. Его мать, как-то связанная с кинопроизводством, устроилась работать на “Мосфильм”. Швед был прирожденный лидер-тихоня. Вроде бы и не заводила, и учился, как все мы, спустя рукава, но на одни пятерки (кроме английского, дававшегося ему с трудом). Он был худющий, сильный, с простым веснушчатым лицом и бледной кожей, делавшей его похожим на восставшего мертвеца. Швед много читал, знал Камю и Сартра, балдел, как и я, от Сэлинджера. Сэлинджера мы проходили на уроках английской литературы с Еленочкой. Молодая, веселая, с глазами, как маслины, стройной фигурой и пышной грудью, Еленочка не скрывала своей сексапильности, а скорее, подчеркивала ее – носила короткие платья с откровенным декольте или вельветовые обтягивающие брюки. Она жила в двухэтажном немецком домике прямо за школьным забором. Однажды мы увидели, как к ее дому подкатил огромный черный ЗИМ с частными номерами. На таких машинах простые смертные не разъезжали. Из кабины вышел молодой мужчина, крепкий, высокий, уверенный в себе. Он заулыбался, увидев замершую в дверях подъезда Еленочку. Учительница заметила нас краем глаза, слегка кивнула головой и направилась к своему гостю, прижалась к нему и поцеловала долгим поцелуем. Они недолго постояли обнявшись, потом сели в машину и куда-то укатили. Понятно, что после этой истории мы смотрели на Еленочку с нескрываемым восхищением, тем более что заниматься на ее уроках было интересно. Она много читала, любила Фолкнера, Томаса Манна и Германа Гессе, как и мой папа.