Пётр Алешковский - Секретики

Щука не читал ничего и от этого нисколько не страдал. С ним и со Шведом мы сговорились снимать кино по О'Генри. Швед взял у мамы любительскую восьмимиллиметровую кинокамеру “Кварц”, и мы отправились на задворки Белорусского вокзала, где стояли формирующиеся поездные составы. Нам позарез была нужна стрелка, такая старая, чтобы переводилась вручную. Но их уже почти не осталось. Помню, обсуждался эпизод, когда Энди Таккер переводит стрелку, и отцепленный вагон с Джеффом Питерсом и украденными миллионами медленно уходит на запасной путь. Щука обещал принести кольты, кожаные ремни и широкополые шляпы – отец подарил ему два ковбойских костюма. Кроме ручной стрелки, нам нужен был еще товарный вагон с площадкой, на которой раньше ездили кондукторы. Сценарий мы не писали, Швед сказал, что кино снимают эпизодами, и главное – начать, а дальше само пойдет. Понятно, что для первой съемки мы выбрали самый эффектный эпизод и пошли поискать натуру.

Часа два мы слонялись меж вагонами, изучили плацкартные и спальные и, наконец, забрели в зону отстоя товарняков. На старом заброшенном пути стояли теплушки с вросшими в землю колесами. В них жили какие-то рабочие, около старых вагонов висело на веревках белье. Это место нам так понравилось, что мы решили: здесь герои будут удирать через белье, запутаются в простынях и потеряют один из чемоданов с украденными деньгами. Мы сочиняли на ходу, и фантазия уводила нас всё дальше от оригинального текста, герои О'Генри постепенно превращались в ковбоев из фильмов киностудии ДЕФА, где Гойко Митич, он же Виннету – вождь апачей, сражался за свой угнетенный народ.

Там же, на запасном пути, мы обнаружили искомую стрелку, соединявшую давно заброшенный отрезок пути с еще действующим, и попытались опустить рычаг, стараясь сдвинуть подвижный рельс, приезжающий к главному, но он заржавел. Надо было как-то оживить эту мертвую конструкцию. Сошлись на том, что принесем керосин и кувалду, смажем ржавое железо, а когда ржавчина размягчится, будем бить по рельсу кувалдой, как это делают автослесари. Мы так замечтались, строя планы по реанимации стрелки, что не заметили двух подошедших милиционеров. Они нас немедленно арестовали и доставили в линейный отдел милиции. На террористов мы явно не тянули, но безрезультатный допрос в линейном отделе продолжался три часа. Запугивали нас здорово, но мы стояли на своем и продолжали честно твердить: хотели снимать кино и ничего другого не планировали. Вытащила нас из милиции мама Шведа, которой позвонили из линейного отдела. Она пришла и как-то уболтала начальника (даже дело не завели). На прощанье мы изобразили на лицах полное раскаяние, радуясь в душе, что отделались простым внушением. Потом она отвела нас домой и, накормив горячим бульоном, пообещала достать настоящую шестнадцатимиллиметровую кинокамеру и выписать справку о том, что мы работаем по заданию редакции. За чаем она рассказала, что раньше работала на “Киргизфильме”. Я как раз недавно прочитал “Прощай, Гюльсары” и из вежливости упомянул Чингиза Айтматова, единственного известного мне писателя-киргиза. Она вдруг густо покраснела и сказала, что он страшный человек, к которому нельзя и близко подходить. Я понял, что здесь что-то личное, и не стал ее больше расспрашивать.

Шестнадцатимиллиметровая кинокамера с рифленой ручкой у Шведа и правда вскоре появилась, как и справка с печатью “Мосфильма”. Снимать мы отправились в аэропорт Шереметьево, где пожилой дядечка в летной форме сопроводил группу “молодых кинодокументалистов” в “рюмку” – так на служебном жаргоне называлось стеклянное сооружение в несколько этажей, выходящее на летное поле и действительно похожее на огромную рюмку. В верхних этажах располагались диспетчерские службы, куда нас не пустили, нас привели на смотровую площадку этажом ниже. За стеклом открывался вид на летное поле. Швед строчил кинокамерой, снимая взлет и посадку огромных самолетов, а мы стояли рядом и изображали кипучую деятельность: предлагали ему почаще менять ракурс и объективы. Щука зачем-то всё время совал ему темный фильтр, абсолютно не нужный при той пасмурной погоде, что стояла на дворе. Сопровождавший нас дяденька в летной форме, похоже, остался доволен съемкой и даже поинтересовался, где можно будет посмотреть фильм. Мы тоже были на седьмом небе от счастья и наплели ему с три короба, пообещав пригласить на просмотр. Щука даже записал его телефон в американский блокнот крутой паркеровской ручкой.

Почему всё же нас туда пропустили, почему важно было снять взлет и посадку самолета (понятно, что концепция в корне изменилась и О'Генри был забыт), я не помню, но позже, попивая чай у Шведа дома, мы отсмотрели снятый материал и остались довольны. Получилось клево: самолет разбегался, взлетал, отрываясь от бетонной полосы, и уносился куда-то в небо. Естественно, договорились, что этот эпизод пойдет под битловскую “Back in USSR” . На кухне висела фотография – биплан времен Первой мировой, где в открытой кабине за штурвалом сидел пилот в летных очках и кожаном шлеме.

– Это моя бабушка, одна из первых женщин-летчиц в России, – мимоходом заметил Швед.

– Бабушка, которая за стеной? – полюбопытствовал я.

– Она самая.

Бабушку я успел заметить в приоткрытую дверь, когда Швед понес ей чай с бутербродом. На продавленной кровати в комнате с плотно затворенными окнами сидела дряхлая и очень худая старуха в несвежей ночной рубашке, из-под которой виднелись сползшие чулки. Она уставилась на меня совершенно безумными глазами, как умеют смотреть только галки или злобные воробьи. Потрясенный, я потихоньку ретировался и тут же столкнулся с парнем, вышедшим из сортира. Парень был похож на моего друга, но, в отличие от него, был основательно накачан. При этом держался качок как-то пришибленно и подчеркнуто тихо, похоже, он нас стеснялся. Мы кивнули друг другу и разошлись по комнатам. Я и тут успел подглядеть: в комнате брата-близнеца с потолка свисал боксерский мешок с изрядно намятым боком.

– Брат – боксер, – отрезал Швед, давая понять, что в дальнейшие расспросы вдаваться бесполезно.

Почему они учились в разных школах? Дружили ли? Швед о брате никогда не говорил. Одно я уяснил – семейка у моего нового одноклассника была непростая, под стать ему самому.

Вскоре наступила зима, и наш класс отправился в Петрищево, где фашисты казнили Зою Космодемьянскую. Подвигами пионеров-героев нас так перекормили, что все их терпеть не могли. С Шведом мы сошлись в том, что Павлика Морозова нельзя считать героем. Закладывать родных подло, это было понятно. Щука с нами легко согласился. Мы тогда сходили с ума по “Трем товарищам” Ремарка и, воображая себя героями книги, стремились быть неразлучными. Нам нравилось словосочетание “потерянное поколение”. Молодые герои Ремарка, ощущавшие свою никчемность, казались близкими, плюс, конечно, романтические похождения, неведомый кальвадос, гонки на “Карле – призраке шоссе”… Не потому ли невеликая, по сути, книга была в те времена одной из самых читаемых в СССР? Под дождем со снегом около петрищевского монумента было скучно и неуютно, про подвиг Зои все уже тысячу раз слышали и читали в учебнике. Мы переминались с ноги на ногу и тихонечко пели: “Hey, teachers, leave those kids alone!”