Пётр Алешковский - Секретики

В восьмом классе мы стали, наконец, интересоваться девчонками. Тогда-то и началась “галстучная” эпидемия. Все родные и близкие начали привозить их мне из заграничных поездок: темно-синий с лошадками (самый главный!) из Италии от бабки, бордовый с лилиями откуда-то привез дед, ярко-оранжевый с желтыми кирпичиками из Польши подарил мне папин друг дядя Федя Варпаховский. Его я надел лишь раз, и был награжден хихиканьем одноклассниц. Он провисел в шкафу много лет вместе со всей коллекцией, пока она не потерялась при очередном переезде, а может, просто за ненадобностью была отправлена в мусорное ведро. Единственный галстук, который у меня сегодня есть, подарили мне в Лондоне. “Возьмите, Петя, это дорогой и практически вечный галстук. Пусть будет на всякий случай”, – сказал тогда немолодой русский эмигрант, стремившийся выглядеть английским джентльменом.

Не помню, чтобы когда-либо его надевал.

В восьмом же классе я купил черный обувной крем и стал чистить ботинки! Надраивал их щеткой, проходился бархоткой, потом мыл с мылом перепачканные руки и отправлялся в кино или в бар. Швед и Щука стали ходить по барам и брали меня с собой.

В знаменитую “Адриатику” на Староконюшенном было невозможно попасть из-за длинной очереди, поэтому мы шли в полупустой “Валдай” на Новом Арбате, заказывали пунш за пятьдесят шесть копеек, тянули сладкую жидкость из трубочки, курили и глазели по сторонам. Иногда, правда, наведывались в “Октобер”, как его называли хиппари, – бар в кинотеатре “Октябрь” на том же Новом Арбате. Там часто сидел Санюля. Заметив нас, он всегда отворачивался, не желая знаться с не вписанными в хипповскую систему. Санюля был в школе заметной личностью, с ним не брезговали перекинуться словечком даже выпускники. Жил он на “Аэропорте” и поддерживал образ крутого хиппаря. Он принципиально носил длинные волосы, но, чтобы не привлекать внимания учителей, зачесывал их пятерней за уши и прятал в ворот водолазки, скрывая запретную длину. Как-то раз я застал его в туалете, где Санюля “резал вены” – проводил лезвием бритвы по запястью, слегка рассекая кожу и продвигаясь всё выше, от запястья к локтевому сгибу. Каждый порез он аккуратно зализывал и следом делал новый. На мой недоуменный вопрос, зачем он это делает, Санюля не ответил и продолжил свое сумасшедшее занятие. Шрамы от порезов должны были засвидетельствовать в компании крутость их обладателя, якобы пускавшего себе кровь после приема эфедрина. Это я понял много позже, увидав настоящего эфедринщика с рукой, исполосованной так, словно ее пожевал небольшой крокодил.

Наркоманом Санюля не был, это я понимал еще в школе, но борьба за “хайр” тянула на поступок. Он-то и был типичный “мальчик-нет”, как однажды в сердцах назвала нас Анна Корниловна. Такое “отрицалово” в нашей среде не оставалось незамеченным.

Мы ходили по барам, иногда перекидывались словечком-другим с такими же молокососами, но в основном коротали время втроем. В “систему” мы не стремились, лишь хотели походить на стильных чуваков-хиппарей. Как-то вечером, переходя из “Октобера” в “Валдай”, мы пересеклись с двумя сильно обдолбанными парнями, которые предложили нам “зависнуть на флэту”: “Герлы есть, Рой Роджерс, трутся!”

Придется, наверное, объяснить, что имелось в виду. Девочки предназначались понятно для чего – для того, к чему мы не были тогда готовы. Их суперклевость подтверждало наличие джинсов “Рой Роджерс”, причем не самостроков или индийских “техасов”, а фирменных, материал которых вытирался, как полагалось настоящей фирме!

Предложение мы вежливо отклонили и пошли в “Валдай”, где, кстати, настоящая хиппня никогда не собиралась.

Еще одним нашим местом была “Птичка”, или бар “Аист” на “Динамо”. На втором этаже у стойки там подавали всё тот же пунш и страшные советские коктейли – “Шампань-коблер” и “Таран”. “Шампань-коблер” в “Птичке” делали, смешивая вишневый сок с шампанским и коньяком. Чтобы закосеть, надо было выпить три или четыре бокала, на что у нас никогда не хватало денег. А вот “Таран” был куда круче: капелька лимонного сока, ликер “Абрикотин” (приторно-сладкое пойло с красителем), коньяк, портвейн “777” или “Стрелецкая горькая настойка” и две вишенки из компота. Рубль пять копеек. “Два «Тарана» – и в школу не пойдем”, – как говорили мы в те годы (или, если вспомнить нашу со Шведом любимую игру – цитировать по любому случаю “Трех мушкетеров”: “Как говаривали мы при покойном кардинале”).

Впрочем, наскрести два рубля удавалось редко. Мы больше ударяли по пуншу и гордо сидели “наподобие пуделя” (любимое выражение моего деда, почерпнутое у Лескова), покуривая ворованные у Щукиной бабки “Столичные”. К слову, Щука был среди нас самым богатым, папа-внешторговец постоянно подкидывал ему денег, и Щука не жмотился – гулял на все. Когда же я неожиданно оказался обладателем пятерки, мы отправились в знаменитую “Метлу”, или “Метелицу” на Новом Арбате. Там собиралась крутая публика. Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, мы подошли к барной стойке. На мне был школьный пиджак и комсомольский значок, который я приколол для солидности. Грудастая барменша, склонившаяся над стойкой, как героиня Феллини, заметила значок на лацкане и по-доброму посоветовала: “Ты бы присел в уголке потемнее, тут облавы бывают, не светись, дорогой”.

Я немедленно ретировался. Расплатился с ней тогда Швед, Щука на всякий случай ушел со мной в тень. Мы быстро выпили по коктейлю и свалили, а потом долго шлялись по центру, глазели на огни недоступных ресторанов и дошли аж до Белорусского вокзала.

Как-то раз я пришел в школу в любимом галстуке с лошадками. Кончилось это плачевно. На перемене перед уроком рисования нас облепили “бэшки” и принялись наперебой рассказывать, что пришел новый учитель – бородатый, злобный и очень грубый. Перчику, передавшему записку на соседний ряд, он вкатил такой подзатыльник, что тот едва не заплакал, а Лену Губер чуть не ткнул носом в рисунок, но перед самой партой руку с ее затылка всё же убрал.

Понятно, что надо было проверить новенького “на слабо”. Я подбежал к нему этаким щеголем, в белой рубашке с галстуком, и, затормозив прямо перед его грудью, нагло спросил:

– Дяденька, а как вас зовут?

Он на секунду опешил, потом отступил на шаг, отстранил кого-то, стоявшего на пути, сделал по-боксерски шаг навстречу и коротким точным ударом снизу всадил мне кулак в подбородок.

– Вот так меня зовут! – сказал он тихо и очень зло.

Я отлетел к противоположной стенке класса, больно ударился затылком о батарею и сполз на пол.

– Вон, и чтобы на моих уроках я тебя больше не видел! – глаза его сверкали, он едва сдерживался, чтобы не броситься на меня и не добить прямо тут, перед всеми. Затем он как-то хмыкнул и отвернулся к окну. Тут зазвенел звонок на урок, и мои напуганные одноклассники поспешили занять места за партами. Я встал, стараясь идти прямо, хотя голова сильно кружилась, вышел и направился к туалету. Рот был полон крови. Краем глаза я засек Киску, свинтившего за мной следом и припустившего по лестнице куда-то вниз. Сильно саднило затылок, челюсть онемела, но боли не было. Склонившись над краном, я подставил рот под холодную струю. Стоял и думал, что будет дальше, в полной уверенности, что меня выгонят из школы.