Пётр Алешковский - Секретики

Но не прошло и года, как на него всё чаще стали нападать депрессии. Он подолгу лежал на кровати, читая любимого Томаса Манна или просто уставившись в потолок. Если он в сотый раз принимался за “Трех мушкетеров”, это означало, что ему совсем плохо. Как оказалось, он собирал счастливые билеты – те, у которых сумма трех первых цифр номера равнялась сумме трех последних. После папиной смерти я нашел в его портмоне целую стопку затертых билетиков, которые он предпочитал носить с собой, а не съедал (почему-то считалось, что надо задумать желание, а потом разжевать билетик и проглотить – тогда задуманное сбудется). Может, примета потому и не помогла ему, что он не соблюдал условий? Сложно предположить, что такое количество талисманов хранилось на самый крайний случай.

Марк Алешковский на раскопе. Таманская экспедиция. 1956

По окончании университета папа мечтал копать славянские дружинные курганы X–XI веков и заниматься историей Киевской Руси. Но это было возможно, только если ты работал в Институте археологии или на кафедре археологии в МГУ, которым государство выделяло деньги на научные экспедиции.

Папа работал в Центральных научно-реставрационных проектных мастерских в Андрониковом монастыре, ни в Институт археологии, ни в МГУ его не брали. Как-то он передал мне разговор с Артемием Владимировичем Арциховским, старейшим сотрудником кафедры, почетным главой Новгородской экспедиции, в которой папа много работал.

– Артемий Владимирович, я бы хотел преподавать в МГУ на кафедре.

– Э-э, знаете, Марк, вряд ли это получится, у вас, э-э, фамилия оканчивается на “-ий”, а тут таких не любят, уж простите.

– Но ведь у вас тоже фамилия на “-ий”.

– Ну что ж, значит, меня тоже, только я тут давно, – выкрутился потомственный русский дворянин.

Серьезно заниматься наукой отец начал в конце 1950-х, когда в археологии царствовал Борис Александрович Рыбаков. Главный советский археолог, академик и глава института был отъявленным антисемитом, папу он ненавидел еще со студенческих лет. В Таманской экспедиции, где они с мамой проходили практику, Рыбаков нашел валы древнего городища. Как уж он их углядел, я не знаю, потому что папа, еще молодой студент, изучив стратиграфию раскопа, доказал, что найденные углубления в грунте являются следами фундаментных рвов древней церкви. Возможно, именно этого мстительный академик не мог ему простить.

Рыбаков был человеком увлекающимся, выводы строил по большей части на фантазиях, критикой источников пренебрегал. Карьера его началась со студенческой статьи 1934 года в журнале “Антирелигиозник”, в которой он громил средневековую церковь. Отец Рыбакова, кстати, был в те годы старостой старообрядческой общины. “Не я пришел к Советской власти, а она ко мне”, – бахвалился академик как-то после очередного заседания ученого совета института. Не было ли это заученным с детства, но переиначенным староверческим догматом: “Не вы выбираете Бога, но Он вас”?

Замечательный историк-медиевист Александр Александрович Зимин написал о Борисе Александровиче Рыбакове очерк, назвав его “Сатана там правит бал”. Есть там такие наблюдения: “Вырванные из мира, в котором они (археологические находки, – П.А. ) существовали, размещенные на витринах и в запасниках музеев, они могли быть сложены в любую конфигурацию. А уж играть в кубики Рыбаков был мастак. Это не то что археология. Археологом Борис Александрович всегда был никаким… Задача была простой: доказать древность, исконность и великолепие русской материальной культуры. Пожалуйста. Требуется доказать древность российской государственности. Пожалуйста. Так появляется статья об антах-руссах VI века, «предшественниках» полян, северян и т. п.”.

Я помню лекции Рыбакова на истфаке, он читал нам несколько вводных часов о Киевской Руси. Огромный, мосластый, с хищным разрезом глаз, похожий на вставшего на задние лапы мастифа, он рассказывал о древнерусских единицах длины: саженях, косых саженях и неких “перестрелах” – отрезках пути, равных полету стрелы, которые, похоже, выдумал незадолго перед выступлением. О каких стрелах и каких луках шла речь, ты задумывался только потом. Во время лекции мы, завороженные звучным баритоном, следили за взмахами его рук, за крошащимся мелком, стараясь ухватить суть этих почти языческих камланий. После лекции тетрадь оказывалась пуста – ничего из сказанного записать не удавалось.

Сосуществовать с Сатаной, серьезно занимаясь наукой, было непросто. Молодым ученым, входившим в науку, стало понятно, что горы наработанного советскими историками материала требуют серьезного пересмотра. Взять хотя бы спор о роли варягов в образовании российской государственности – довоенная наука отрицала не только их роль, но и само наличие скандинавов в высших эшелонах древнерусской власти. “Варяжский вопрос” еще со времен Михайлы Ломоносова был возведен в ранг политического. Вопреки накопленным материалам, Рыбаков доказывал теперь, что славяне произошли… от древних охотников на мамонтов, живших в палеолите, и являются наследниками культуры Триполья. Ему было важно утвердить автохтонность славян, застолбить их извечное присутствие на территории СССР. Понятно, что такая древняя культура не нуждалась в чужаках, лишь изредка допуская наемников-варягов в свое войско. И это тоже сходило ему с рук. Серьезные ученые не ввязывались в опасный и бесполезный спор.

“Есть самое страшное для него возмездие, – заканчивает свой очерк Зимин. – Божий суд. Он неизбежно будет. И кара, которая постигнет Рыбакова, ясна: полное забвение”. Так и произошло, сегодня Рыбакова не цитируют, его фантастические построения питают только небольшую группу ряженых неоязычников, поклоняющихся дубам и Алатырь-камням.

Ближайший папин друг со студенческой скамьи, блестящий ученый-археолог Борис Ильич Маршак, сознательно переехал из Москвы в Ленинград, подальше от всевидящего ока академика. Он стал работать в Эрмитаже и занялся раскопками в Средней Азии, в таджикском Пенджикенте. Маршак настоятельно уговаривал отца последовать его примеру: “Рыбаков не даст тебе ходу, переезжай, займись Ордой или Востоком”. Но отец был упрям, бросать славянскую археологию он не собирался.

Когда я в студенческие годы работал один сезон у Маршака в Пенджикенте, на стене древнего здания нашли необычный и совершенно непонятный чертеж.

– Что это, как думаешь? – спросил меня Маршак.

Я внимательно рассмотрел рисунок, но ничего путного по его поводу сказать не смог.

– Вот-вот, загадка. – Маршак вдруг заулыбался. – Я знаю единственного человека, который может ее разгадать.