Пётр Алешковский - Секретики

Мне особенно нравилось точить лопату. Каждый делал ее себе по росту, отбирая сухую жердину, из которой сооружался удобный черенок. На его конец надевали Т-образное перекрестье, а затем осколком стекла полировали рукоять, чтобы она не натирала ладонь. Штыковые остроносые лопаты, закупленные экспедицией, для нашей работы не годились. Шофер – главный после начальника человек в экспедиции – увозил их в колхозную мастерскую, где у лопаты срезали треугольный конец полотна, превращая ее в заступ. Для раскопок была нужна режущая, а не колющая кромка. Ее-то мы и точили напильниками после обеденного перерыва, забравшись куда-нибудь в тень, а потом доводили оселком, проверяя большим пальцем остроту заточки, как у лезвия боевого топора. Неолит копали зеркальными зачистками: культурный песчаный слой срезали тонкими слоями, отчего поверхность раскопа становилась гладкой, словно зеркало. Чуткое лезвие фиксировало любую инородную деталь – камешек, кремневый отщеп или костяное изделие. Устав от монотонных движений, было хорошо встать на отвал над прямоугольником раскопа и двинуть его. Такое упражнение выполнялось несколько раз на дню. Три парня взбирались на кручу выброшенного наверх балласта и на счет “и-и – три!” начинали дружно махать длинными совковыми лопатами, откидывая лишнюю землю как можно дальше. Через какое-то время грозящая осыпаться в раскоп куча перемещалась на несколько метров, а на освобожденную бровку теперь можно было без опаски кидать из ямы еще и еще.

Бригада отвальщиков валилась на песок под тент и, жадно заглотив по литровому ковшику теплой воды, наслаждалась заслуженным перекуром. Хорошо было прищуриться и сосредоточенно смотреть в безоблачное небо прямо на солнце, не прислушиваясь к звукам и голосам, доносившимся из раскопа. Огненный круг немедленно превращался в ярящийся крест. Эту простую трансформацию древние люди подметили задолго до появления христианства: соединенные посередине горизонтальная и вертикальная линии были для них едва ли не первым священным знаком-оберегом, которому поклонялись и которым помечали предметы быта, будь то рукоятка ножа, посуда или кожаные аппликации, украшавшие одежду. Долго выдержать дуэль с солнцем не удавалось, глаза начинали слезиться, и в них поселялась особенная живая темнота, клубящаяся и словно дышащая сообразно толчкам сердца. Тогда, накинув на лицо потную и перепачканную в пыли майку, можно было задремать, восстанавливая силы. И тут неожиданно прямо над тобой возникал Фаломеев и, прищурившись, ласково шептал: “Кончай перекур, подъем!” Он испытывал наслаждение, когда ты, вздрагивая, пробуждался ото сна. Его хитрая улыбка и шепот почему-то остались в памяти от того лета.

Мы дружили с шофером Юрой, невероятно худым и узкоплечим дядькой с оттопыренными ушами и щербатым ртом. Я ездил с ним после работы к колонке за водой, наливал сорокалитровые молочные фляги и, раскачав их на вытянутых руках, закидывал в кузов. А еще собирал бесхозные дрова, необходимые и для кухни, и для нашего вечернего костра, зная, что на обратном пути Юра позволит мне вести машину по пылящей пойме, через которую была пробита целая паутина дорог. Каждый раз я выбирал другую, словно хотел испробовать их все. Юра научил меня включать скорость перегазовкой, не отжимая сцепление, и я страшно гордился этим новым умением. Грузовичок с нарисованным на дверях глобусом – эмблемой специального автопарка Академии наук, созданного для обслуживания экспедиций, – катил по утрамбованному песку, подскакивая на кочках и наметенных барханах, а Юра уныло жаловался на своих бывших жен, с которыми не смог ужиться, потому что обе оказались не такими бескорыстными и верными, как ему бы хотелось. Экспедиционный корпус шоферов набирался из этаких бродяг, какими мечтали стать все мы. Путешествия, костер и гитара – так виделась мне прекрасная будущая жизнь.

До ближайшего жилья – большого сельского поселения с почтой, магазинами и медпунктом – от нашего лагеря было километров пять. Юра ездил туда почти ежедневно – за продуктами или встречать и провожать кого-нибудь. Мы в поселок не стремились, уединенная жизнь в сосновой рощице на дюнах, укрывавшей от солнца палаточный городок, нас вполне устраивала. После работы мы отправлялись на Оку. Вода в ней была очень холодная, а течение стремительное, Юра пугал нас водоворотами над омутами, поэтому далеко мы не заплывали, плескались обычно у берега. Смыть хоть на время впитавшуюся в кожу песчаную пыль было клево, а то, что уже на обратном пути мы все снова были в пыли, нас не волновало.

По окончании работы после нехитрого ужина и короткого сна в душной палатке все начинали стягиваться к пятачку около трех кривых сосен. “Бар у трех сосен” – так назывался клуб экспедиции. Там, посередине, в обложенном плитняком кострище, загорался ежевечерний огонь. Трое гитаристов залезали на сосны, устраивались в развилках мощных ветвей и начинали лабать “Шизгару” – гимн нашего поколения, остальные подпевали музыкантам, громко и с надрывом. Небо постепенно темнело, костер становился печью и фонарем одновременно. Исполнив “Шизгару” и чуть угомонившись, троица заводила “Битлов”, а потом начиналось время романсов и баллад о господах юнкерах, поручике Голицыне и корнете Оболенском. Белогвардейскую романтику мы уважали.

Однажды перед ужином экспедиция была разбужена пронзительным воплем Гендоса, необидчивого и покладистого толстяка, над которым все слегка измывались. Он безропотно прошел все обряды полевой инициации: продувал макаронины, прежде чем бросить их в кипящую воду, сушил якобы подмокший чай в газете над костром, в результате чего газета вспыхнула, а чай сгорел. Он был доверчив и простодушен и легко сносил ставшее привычным подтрунивание.

Теперь Гендос носился от палатки к палатке и исступленно кричал: “Местные! Подъем! На нас напали!”

Все выскочили как ошпаренные и, не сообразив еще, что случилось, бросились к стойке с лопатами. Расхватав их, как винтовки, остриями наперевес, мы дружно рванули к двум буграм, считавшимся входом в лагерь. Там, недалеко от Юриного грузовичка, стояли, поигрывая ножичками, местные пацаны нашего приблизительно возраста. Обе стороны замерли и смотрели исподлобья, выжидая, что же будет дальше.

– Кто у вас основной? – спросил вдруг парень в тельняшке навыпуск.

Не помню, кто вышел ему навстречу, но лопату он картинно воткнул в песок, обозначив намерения. Вожак деревенских тут же сунул ножик в карман видавшего виды ватника, достал из другого кармана бутылку и, вытащив зубами самодельную газетную пробку, хозяйственно спрятал ее в карман.

– Чемергес будешь? – спросил он, протягивая бутылку.