Пётр Алешковский - Секретики

– Пора, подружки! – давала команду старшая. Девчонки вскакивали, моментально забыв о кавалерах, и начинали отряхиваться и прихорашиваться, не забывая исступленно обмахиваться увядшими и изрядно пооблетевшими ветками. На этом время ухаживаний заканчивалось. Наши гостьи почему-то провожали нас до хутора, стоявшего чуть в стороне от деревни, на прощанье мы целовались в щечку, а потом, встав в привычную шеренгу у забора, глядели им вслед до тех пор, пока их голоса не растворялись в надвигавшейся ночи.

Два аспиранта, помощники начальника экспедиции, державшиеся особняком и не участвовавшие, разумеется, в наших вечерних гуляниях, проводили вечера за преферансом и распитием спиртных напитков со студентами-чертежниками. Однажды в Дзержинском они наткнулись на книжную базу, где лежали груды не раскупленной в местных магазинах литературы. В те времена хорошие книги достать было трудно. В поездках мы первым делом прочесывали местные книжные и почти всегда выходили оттуда с набитыми сумками, книги стоили тогда очень дешево. В Москве книжный “дефицит” продавцы припрятывали и перепродавали спекулянтам. Существовали специальные толкучки, где книгами обменивались. Самой известной была толкучка у памятника первопечатнику Ивану Фёдорову, там можно было найти что угодно. А еще книги доставали по блату или покупали через знакомых в специальных распределителях для партийной номенклатуры или получали в обмен на сданную макулатуру. В провинции этот “дефицит” не раскупался и оседал на базах и в магазинах, уцененный и никому не нужный. В общем, наши аспиранты набрели на клад. Они срочно отбили телеграммы домой, получили денежные переводы, скупили всё на корню, загрузили в экспедиционный грузовик и отвезли в Москву, обеспечив себя роскошными библиотеками, на собирание которых у большинства уходили годы. Надо было видеть их счастливые лица!

Я их хорошо понимал и завидовал, оставалось только мечтать, как бы я порадовал папу, привезя из Володар полгрузовика книг. Никогда не забуду, как незадолго до того мы с родителями поехали в забытый богом Гороховец, маленький городок во Владимирской области, основанный еще Дмитрием Долгоруким. В городском книжном папа откопал все дополнительные тома собрания сочинений Томаса Манна, купив их по пятнадцать копеек, а еще за тридцать копеек – потерянный седьмой том коричневого собрания сочинений Чехова. Он шел из книжного и напевал какую-то арию, мама радовалась вместе с ним, и я, конечно, тоже. Поначалу в поезде папа хмурился, курил в тамбуре одну папиросу за другой, казалось, ничто не может вывести его из надвигавшегося сумрака, но письма Томаса Манна и томик Чехова подействовали лучше любого лекарства. Мы облазили весь Гороховец, побродили по огромным валам, папа рассказывал о набегах монголо-татарского войска на нижегородские и владимирские земли, о шурине Грозного князе Черкасском, владевшем какое-то время этим княжеством, о местной архитектуре XVII века. Подведя нас к Троицкой церкви, он прочел целую лекцию, но в памяти осталась лишь сама высокая двухэтажная церковь с пятью барабанами и окна, украшенные килевидными наличниками. На обратном пути папа читал “Признания авантюриста Феликса Круля” – последний, незавершенный роман Манна, изданный в дополнительном томе собрания сочинений, и было видно, что он счастлив.

В 1972 году, в конце девятого класса, школа сделала нам подарок: за победу в сборе металлолома наш класс наградили поездкой в Каунас, в “школу-побратим”, с которой мы якобы вели дружескую переписку. Если она и велась, то ни я, ни мои друзья-одноклассники не принимали в этом никакого участия, иначе нам хоть что-то было бы известно. Города-побратимы, школы-побратимы – было тогда такое поветрие, и, кажется, оно сохранилось до сих пор. По сути, ничего плохого в установлении связей нет, но от советского “побратимства” за версту несло фальшью. Нерушимая дружба, спаявшая советский город, например, с Восточным Берлином, означала одно: школьники под надзором учителей и представителя райкома ВЛКСМ получали счастливый шанс выехать за пределы СССР. Для начала полагалось сходить в Трептов-парк и возложить цветы к памятнику солдату-освободителю, после чего все шли в музеи, а в свободное от экскурсий время ели сосиски и ходили по магазинам в поисках дешевых сувениров.

Никогда не слышал, чтобы кто-то из москвичей устанавливал братские связи, например, с Бурятией, Калмыкией, Казахстаном или Арменией, поэтому допускаю, что наша неожиданная дружба с литовской школой проходила в порядке эксперимента, затеянного райкомом. Словом, получив “добро” на поездку в Каунас, мы быстро собрали чемоданы, погрузились в плацкартный вагон и отбыли из города-героя Москвы к неизвестным нам побратимам. Побывать в Литве всем хотелось, так далеко вместе мы еще не ездили.

Я, как ни странно, в Литве уже бывал, классе в пятом или шестом папа возил меня в Ниду, на Куршскую косу, где из года в год проводили летний отпуск его друзья. Они сняли нам маленький домик, поразивший меня идеальной чистотой и огромными пуховыми перинами. Всей компанией мы ходили обедать в настоящий ресторан, откуда я вынес два слова – “пукучай” и “цеппелин”. “Пукучай” – это нечто вроде большой тефтели, а “цеппелин” – картофельная зраза с мясным фаршем и салом, которым литовцы его щедро шпиговали. “Пукучай” на короткое время стал у нас с папой секретным словечком. Перед сном он спрашивал меня: “Пукучай?” – и я отвечал: “Полный пукучай”. Тогда папа оставлял меня одного и шел к друзьям в соседний дом. Там они сидели допоздна на веранде и трепались, попивая красное вино или местное пиво, считавшееся очень вкусным. В Ниде всё было дорого, папа экономил, боялся, что нам не хватит денег до конца поездки. Мне пришлось смириться и перестать клянчить больше одного мороженого в день. Перед сном он рассказывал мне об ордене меченосцев, – обосновавшийся в Прибалтике в XII веке, он некогда угрожал Новгороду, – и о прибалтийских янтарных бусах, которыми викинги расплачивались по пути из варяг в греки – до самого Константинополя. Вода в Куршском заливе цвела, купаться там было невозможно, все ходили на другую сторону косы, на “бендрос поплюдимос” – общий пляж, рядом с которым был женский поплюдимос, где женщины загорали голышом. Еще в Ниде сохранилась дача-музей Томаса Манна, которую мы, естественно, посетили, но на меня она не произвела особого впечатления, в отличие от отца, боготворившего всё, что было связано с именем любимого писателя. Больше всего меня поразили дюны – огромные песчаные холмы, в которых можно было затеряться, как в настоящей пустыне, и, конечно же, янтарь. Большую часть времени я ползал по пляжу в поисках большого цельного куска, но так его и не нашел, зато привез в Москву пакетик мелких янтариков разного цвета – от абсолютно прозрачных до матово-черных, непроглядных, как августовская ночь.